Время и пространство в сказке конек горбунок - Граматика и образование на Pisanino.ru

ХУДОЖЕСТВЕННОЕ ВРЕМЯ И ЕГО ВЫРАЖЕНИЕ В СКАЗКЕ П.П. ЕРШОВА «КОНЁК-ГОРБУНОК»

О.И. Зворыгина

Проблема времени в истории мировой философии и эстетики была предметом долгих исканий и напряженных размышлений, поскольку вопрос касался осмысления общей картины мира, представлений человека о сложной взаимосвязи макро- и микрокосма. Концепт «время» является составляющим картины (модели) мира. Основой модели мира является человек и окружающая его среда, которые существуют во взаимодействии с указанием пространственно-временных характеристик — важнейших параметров вселенной. Помимо общечеловеческих, универсальных, представлений о мире, существует модель мира, реализуемая в художественном тексте и являющаяся ее авторской интерпретацией.

В архаическом сознании время как универсальное понятие не существует само по себе, оно воспринимается в некоем единстве с пространством. Как отмечает В.Н. Топоров, «в архаической модели мира пространство не противопоставлено времени»: время может «сгущаться» и становиться формой пространства, пространство способно «заражаться» «внутренне-интенсивными свойствами времени» [1]. По мнению А.Я. Гу-ревича, «временные отношения начинают доминировать в сознании (человека) не ранее XIII века. В предшествующий же период самое время воспринималось в значительной мере пространственно» [2]. Начиная с эпохи классицизма, историзм проникает

во все сферы художественного творчества: в центре внимания художников находится рост личности и общества, процесс социальных преобразований, бытие, протекающее во времени, прежде всего историческом, и подчиняющееся его законам всеобщей текучести и изменчивости. Человек в мировой литературе XVШ—XIX веков историчен: он живет и действует в историческом мире и в конкретной социальной среде. По определению Г А. Гуковского, личность человека в русской литературе XIX века подчинена «конкретно-общему истории и среды» [3]. Конец XIX — начало XX века в мировом искусстве осознается как рубежная эпоха, как время рождения особого мировоззрения и нового этапа в духовном развитии человечества. Меняется взгляд на человека и его место в мире, происходит колоссальное расширение художественного пространства и художественного 85 времени, рождаются их новые типы. Искусство начинает «мыслить» пространством и временем в их единстве. Категории «хронотоп» и «континуум» были открыты именно в XX веке. Начало XXI века характеризуется исследованием языковых картин мира и активным развитием философии пространства и времени. Интерес современной науки к данной проблеме определен прежде всего универсальным характером этих категорий.

Время и пространство художественного текста — это уникальные категории, поскольку имеют субъективную основу своего существования: автор

текста создает условное пространство и время, определяет временной промежуток, в рамках которого идет развитие сюжета, определяет местоположение персонажей в этом сюжете.

Для литературоведения проблема исследования художественного времени является одной из ключевых. Художественный мир литературного произведения, являясь отражением реального мира, является его концепцией, своеобразной версией и оценкой его автором-создателем. Художественное время является одной из основных координат произведения. В современной науке о литературе художественное время стоит в ряду важнейших характеристик художественного образа, основных координат художественного мира, обеспечивающих целостное восприятие художественной действительности и организующих композицию произведения.

Сочетание художественного времени с пространственными образами создало в мировой литературе ряд устойчивых мотивов, или архетипов, по К.Г. Юнгу, типов ценностных ситуаций, или хронотопов, по М.М. Бахтину. В пространственно-временных структурах, в силу свойственной им универсальности, отражается вся система духовных представлений, вся система духовного опыта как отдельного индивидуума, так и общества. А.Я. Гу-ревич утверждает, что «пространство и время воплощают мироощущение эпохи, поведение людей, их сознание, ритм жизни, отношение к вещам» [2].

Н.А. Николина определяет время в художественном произведении как «длительность, последовательность и соотнесенность его событий, основанные на их причинно-следственной, линейной или ассоциативной связи» [4]. Исследование художественного текста

Преподаватель^

предполагает наличие дихотомии времени произведения как имманентного свойства текста и времени читателя (времени протекания текста). Отмечается неоднородность художественного времени: время может сжиматься в результате временных смещений, когда выделяются главные события и пропускаются периоды малозначимые для развития сюжета; напротив, время в произведении может растягиваться при детализированном описании со-положенных событий. Еще одной особенностью художественного времени является его многомерность, которая связана с возможной одновременностью протекания нескольких событий и множественностью временных точек зрения в структуре текста. В художественном тексте часто нарушается реальная последовательность событий, однако фольклорное время движется по закону необратимости.

Как одна из фундаментальных художественных категорий художественное время воплощает мироощущение, модель мира автора, в значительной мере определяет создание образа человека в литературе. Кроме того, будучи важнейшим компонентом поэтики, художественное время-пространство является одним из критериев типологии жанра. Эта идея развивалась в работах М.М. Бахтина, В.М. Головко, Л.М. Циле-вича и других исследователей. В.М. Головко определяет концептуальный хронотоп как один из важнейших «жанро-формирующих факторов» [5].

Жанр сказки известен в устной и письменной речи — фольклоре и литературе. Основным отличительным жанровым признаком сказки является установка на вымысел [см. работы В.П. Аникина, Н.М Ведерниковой, Э.В. Померанцевой]. Сказка как предмет исследования, как специфический

— 4 / 2007

жанр многофункциональна: выделяют социальную, познавательную, дидактическую, развлекательную и иные функции. Действие — основной закон фольклорной и литературной сказки — напрямую связано с категорией темпо-ральности, сведений о которой, к сожалению, недостаточно в исследованиях по фольклору и литературной сказке. В изучении пространственно-временной парадигмы сказки П.П. Ершова «Конёк-Горбунок» большее внимание исследователи уделяли категории пространства. Художественное время данного произведения рассматривалось лишь аспектно [см.: 6].

В сказке П.П. Ершова «Конёк-Горбунок» время воспринимается как самостоятельный художественный образ. Это и репрезентация реального времени, и своеобразный аспект художественно изображенной действительности, и конструктивный элемент текста. Безусловно, ход времени в сказке иной, чем в реальной действительности: автор в общем потоке изображаемых событий выделяет и укрупняет те из них, которые в соответствии с его творческим замыслом являются важнейшими, ключевыми, и сжимает события менее важные, фоновые. Например, опускаются или лишь попутно упоминаются события мелкого, бытового плана, в частности, связанные с братьями главного героя сказки — Данилой и Гаврилой: …Оба враз они женились, Стали жить да поживать Да Ивана поминать [7]. Напротив, подробно, ярко, эмоционально, оценочно П.П. Ершов рисует события волшебные, сюжетообразую-щие: поимка Иваном-дураком волшебной кобылицы, его дружба с Коньком-Горбунком и совместное преодоление испытаний: ловля Жар-птицы, поезд-

ка за «море-окиян» за Царь-девицей, купание в котлах. Время события делается выпуклым, увеличивается, растягивается за счет портретных и пейзажных описаний, представленных в нем подробных характеристик. Например, в отрывке, где Иван ловит кобылицу, представлено ее подробное описание: Кобылица та была Вся, как зимний снег, бела, Грива в землю золотая, В мелки кольца завитая…[7]. Далее ярко, образно повествуется о том, как Иван объезжает строптивую кобылицу:

Кобылица молодая, Очью бешено сверкая, Змеем голову свила И пустилась как стрела. Вьется кругом над полями, Виснет пластью надо рвами, Мчится скоком по горам, Ходит дыбом по лесам, Хочет силой аль обманом, Лишь бы справиться с Иваном. Но Иван и сам не прост -Крепко держится за хвост [7]. После этого представлен развернутый диалог между Иваном и кобы- 87 лицей, в рамках которого впервые появляется в сказке образ Конька-Горбунка. И снова используется прием подробного описания нового персонажа и его характеризации: Да еще рожу конька Ростом только в три вершка, На спине с двумя горбами Да с аршинными ушами.

На земле и под землей Он товарищ будет твой; Он зимой тебя согреет, Летом холодом обвеет; В голод хлебом угостит, В жажду медом напоит [7].

Далее по сюжету — объяснение с братьями, опять же подробное, развернутое, эмоцитональное.

Первый яркий сюжет (событие) закончился, и время снова побежало-покатилось-полетело. Целые года «прессуются», они для сказки не важны, так как не происходило в них ничего особенного:

Ну, да что нам в том за дело, Год ли, два ли пролетело -Ведь за ними не бежать… [7].

Время катит чередом, Час за часом, день за днем [7]. Языковая реализация временных характеристик в тексте довольно частотна, особенно это касается первой главы сказки. Чаще всего темпоральная характеристика связывается со временем суток.

В русской языковой картине мира «языковое обозначение времени суток в значительной степени определяется деятельностью, которая его наполняет» [8]. Первая часть суток — утро — начинает дневную деятельность и связана с идеей начала; день 88 заполнен деятельностью; вечер — это время, когда дневную деятельность пора заканчивать, связано оно с идеей конца; ночь в русском языковом сознании — это «провал», перерыв в деятельности, время, когда люди спят (если человек не ложится спать, — это нарушение нормы, ночь как бы выпадает из его суточного цикла).

Большая часть волшебных событий в «Коньке-Горбунке» происходит именно ночью. Ночью Иван-дурак ловит кобылицу:

Вдруг о полночь конь заржал. Караульщик наш привстал, Посмотрел под рукавицу И увидел кобылицу [7].

Ночью Иван находит перо Жар-птицы, ночью же ловит ее: Вот полночною порой свет разлился над горой -Будто полдни наступают: Жары-птицы налетают…[7]. Привычный ход жизненных событий в волшебной сказке трансформируется, даже обычные бытовые действия, при этом сюжетообразую-щие, что важно, персонажи производят ночью: братья всю ночь не спали, хохотали над рассказом дурака; Иван ночью ухаживает за конями.

День для главного героя бессмыслен (Иван чаще всего днем спит) либо плох:

Ладно, завтра ж царь узнает, Что твой глупый ум скрывает. Подожди лишь только дня, Будешь помнить ты меня [7], — таковы мысли спальника, желающего извести Ивана. Автор должен был нарушить обычную жизненную реальность для того, чтобы создать сказочность, волшебство.

Утро как символ начала, обновления дарит ожидание чего-то нового и лучшего (вспоминается русская поговорка «Утро вечера мудренее»). Не случайно события сюжетной линии, связанные с Царь-девицей, происходят утром. Молодость, красота этой героини ассоциируется с чистотой и свежестью рассвета. Ивану удается увезти девицу именно утром: На другой день, поутру, К златошвейному шатру Царь-девица подплывает…[7]. Утром же Иван проходит свое последнее испытание: купается в котлах: На другой день, утром рано, Разбудил конёк Ивана: «Эй, хозяин, полно спать! Время службу исправлять» [7], —

после чего женится на Царь-девице, и эта свадьба — счастливый финал всей сказки.

Выбор автором времени суток утра для реализации образа Царь-девицы объясним логикой самой сказки: Царь-девица — дочь Месяца (ассоциация — ночь) и сестра Солнца (ассоциация — день). Утро — промежуточное, переходное время между ночью и днем.

Лексическая вариантность выражения ночного времени суток в сказке самая богатая: «ночь», «ночка», «ноченька», «полночная пора», «полночь». Если автор ставит задачу детально представить пейзаж, на фоне которого происходят события, то это чаще всего ночной пейзаж: «ночь ненастная настала» [7], «ночь холодная настала» [7], «ночь настала; месяц всходит» [7]. Интересен также тот факт, что из всех слов с темпоральным значением, «самыми частотными в сказке являются лексемы, объединенные темой день, — 75 случаев словоупотребления; достаточно регулярны в своем употреблении и слова с неконкретной семантикой, в частности слово тут (37 случаев с/у), что не мешает им быть «дневными» конкретизаторами времени в сказке» [6]. Как нам представляется, это дает ощущение «светлости» произведения и уравновешивает ночные, таинственные, волшебные проявления сюжета.

В тексте литературной сказки реализуется фольклорная традиция использования числа три: временной промежуток между событиями составляет три ночи, три дня («.Дочь ее узнать желает, / Для чего она скрывает / По три ночи, по три дня / Лик свой ясный от меня?» [7]), трое суток (« Трое суток не спала, Крошки хлеба не брала.» [7]), три недели («Ну, так царь меня отправил, / Чтобы я ее доставил / В три недели во дворец.» [7]), три минутки

4 / 2007

(«Ну, Иванушка, смотри, / Вот минутки через три / Мы приедем на поляну.. [7]). Присутствует, однако, авторское вмешательство в эту традицию: десять лет лежит и «страдает» поперек «моря-окияна» Чудо-юдо рыба-кит.

Исследователями выделяются такие типы художественного времени, как время циклическое, время линейное и время разом данное. Циклическое время — это последовательность однотипных событий, жизненных кругов, природных циклов. Характерными признаками циклического времени являются завершенность, повторяемость событий, идея возвращения, неразличения начала и конца; это обобщенное, повторяющееся время. Линейное время в мироощущении человека связано с представлением об однонаправленном, поступательном движении событий, с формированием исторического сознания, с идеями начала, конца, эволюции, развития, необратимости жизненного процесса. В художественном тексте линейное время реализуется в череде сменяющих друг друга сюжетных перипетий, событий, с их подчеркнутой неповторимостью. Важными признаками линейного времени являются конкретность, единичность, однонаправленность. Исследователь А.Я. Гуревич [2] отмечает, что христианское сознание соединило в естественном синтезе характеристики цикличности и линейности и подобное соединение представлений о времени в разных формах можно наблюдать на протяжении всей истории человечества; доминанта того или иного представления о времени является мировоззренческим маркером.

В «Коньке-Горбунке» П.П. Ершова, на первый взгляд, сохраняется фольклорная традиция плавности, текучести рассказывания; выражение вре-

Преподаватель^

менной неопределенности помогает подчеркнуть это ощущение: Много времени аль мало С этой ночи пробежало -Я про это ничего Не слыхал ни от кого. Ну, да что нам в том за дело, Год ли, два ли пролетело -Ведь за ними не бежать. Станем сказку продолжать [7]. Данный пример актуализирует циклическое время сказки: года бегут, каждый год — это цикл. Циклическое время сказки воспринимается как тихое, обыденное, поскольку автор не насыщает его никакими событиями.

Однако мы видим и другое: время в сказке «катит чередом», то есть движется быстро, «бежит». И действительно, в повествовании наблюдается череда быстро меняющихся событий, которые обрамляются канвой линейного времени. Динамичность волшебной сказки создает особую эмоциональность ее восприятия.

Цикличность, повторяемость событий, природный и жизненный круговорот граничат с понятием бесконечности и вечности. Включение в ли-иЦ тературный текст мифологем — хорошо известный литературный прием. Ворон и дуб, на котором он сидит, — это древние мифологические образы, символизирующие вечность: Сидит ворон на дубу, Он играет во трубу; Как во трубушку играет, Православных потешает. [7]. Ворон — это древнее загадочное существо, дуб — мировое древо; они воспринимаются как хранители «памяти предков», жизни и памяти человечества.

Если пространство репрезентируется различными объектами, вещами, его наполняющими, то время характеризуется последовательно меняющи-

Преподаватель^

мися событиями, их развитием. Оно реализуется двумя смысловыми наполнениями: с одной стороны, несет семантику ограниченной длительности, характеризуя отрезок времени, в который укладывается событие; с другой стороны, включает семантику неограниченной длительности, времени, текущего от прошлого к настоящему и будущему. Подобная двойственность делает категорию времени весьма сложной. Авторское осмысление времени в художественном тексте делает его восприятие еще более неоднозначным.

Цикличность жизни, ситуатив-ность действий, вечность бытия — все это часть жизненной философии человека, которая изумительно преломляется в литературной сказке «Конёк-Горбунок», фокусируется в ее метафорико-символической форме и находит свое выражение в разнообразных типах, категориях художественного времени.

ЛИТЕРАТУРА

1. Топоров В.Н. Пространство и текст // Текст: семантика и структура. — М., 1983. — С. 231—232.

2. Гуревич А.Я. Категории средневековой культуры. — М., 1972. — С. 86—125.

3. Гуковский Г.А. Реализм Гоголя. — М., 1979. — С. 12.

4. Николина Н.А. Филологический анализ текста: Учеб. пособие для студ. высш. пед. учеб. заведений. — М., 2003. — С. 122.

5. Головко В.М. Герменевтика жанра как проблема теоретической поэтики // Вестник СГПУ. Вып. 1. — Ставрополь, 1995. — С. 119.

6. Шилова Е.В. Лексические средства выражения художественного времени в сказке П.П. Ершова «Конёк-Горбунок» // Ершовский сборник. Вып. 2. — Ишим-Тобольск, 2005. — С. 83—91.

7. Ершов П.П. Конёк-Горбунок. — Свердловск, 1971. — С. 5—64.

8. Зализняк А.А., Шмелёв А.Д. Время суток и виды деятельности // Ключевые идеи русской языковой картины мира: Сб. ст. — М., 2005. — С. 39. ■

— 4 / 2007

Источник

Конёк-горбунок — пространство в сказке П.Ершова

Бытовое и фантастическое переплелось в сказке. Сказочное мироздание состоит из трёх обособленных царств – земного, небесного и подводного. Основное – земное, имеющее множество характеристик и примет, наиболее детализировано:

За горами, за лесами, За широкими полями…,

Братья сеяли пшеницу, Да возили в град-столицу: Знать, столица та была Недалече от села.

Кроме «топографии» земное царство имеет свою погоду, приметы царского и крестьянского быта. Это царство и самое густонаселённое: тут и крестьяне, и стрельцы, звери и птицы, царь и его слуги, купцы и таинственный «царь Салтан». «Я с земли пришёл Землянской, Из страны ведь христианской».

Небесное царство похоже на земное, только «земля – то голубая», те же терема с русскими православными крестами, забор с воротами, сад.

Подводное царство противоречиво: оно огромно, но меньше земного; его обитатели необычны, но подчинены один другому по законам земного царства.

Все три царства при своей, кажется, непохожести являются одним по сути, подчиняются одним и тем же социальным законам – законам царской чиновничьей России, а в отношении географии, мироустройства – по законам восприятия мира россиянином – степняком, для которого нет и не может быть ничего больше и необъятнее, чем земля с её полями, лесами и горами.

Удивляют читателя персонажи, населяющие подводное и небесное царства.
Образ «Чуда–Юда рыбы Кит» — отзвук мифов о происхождении Земли (тверди на трёх китах):
Все бока его изрыты, Частоколы в рёбра вбиты, На хвосте сыр – бор шумит, На спине село стоит…

— деревня, мужицкая крестьянская Русь. Кит «подневольный», «страдающий», как и Иван, последний на социальной лестнице, по сюжету сказки переживает превращение в самовластного тирана.

Ершов, рассказывая о необычной небесной семейке – Царь – девице, её матери Месяце Месяцовиче и «братце» Солнце, ориентируется на мифологические представления сибирских народностей, сходные с китайской мифологической традицией, где Солнце осмысливается как «ян» — мужское начало, а Луна – «инь» — женское.

Читать сказку «Конёк-горбунок»

Источник

КАЛИНИНА Мария Федоровна

Переплетение волшебства и фантастики ярчайшим образом проявилось в образе «Иного царства», присутствующем в большинстве народных волшебных сказок.

Эту чудесную «Иную страну», «Иное царство» в волшебных сказках ищут те, «кому тесно в рамках быта», кто «преисполняется отвращением ко всему обыденному, житейскому» (Е. Трубецкой), кто обижен, но не смирился, кто принижен, но горд духом кого зовет неизвестное и далекое.

В волшебной сказке герой отправляется в даль дальнюю, неведомую во имя исполнения долга или в поисках своей доли, счастья, исполнения мечты, и в этом «выражается подъем к чудесному над действительностью». Образ «Иного царства», как и проблема художественного времени и пространства в литературной сказке «Конек-Горбунок» нашего знаменитого земляка и являются основным предметом рассмотрения в данной статье.

Основная особенность хронотопа волшебной сказки как жанра — неопределенность: действие в сказке совершается «где-то», «когда-то». Она всегда отправляет нас в глубокое прошлое, в незапамятные времена. И в «Коньке-Горбунке» в зачинах и присказках слышны отзвуки мифологического правремени: «Зачинается рассказ… / И от сивка и от бурка, / И от вещего каурка…»

Встречаются и метонимические символы вечности: «Сидит ворон на дубу / И играет во трубу…» («Ворон» — древнее загадочное существо, «дуб» — мировое древо, хранители жизни и памяти человечества.) Вплетение мотивов условно-конкретного («профанного») времени («Зачинается рассказ… / От Ивановых проказ…») и исторического («Года два ли пролетело…») не меняет ощущения неопределенности сказочного времени, выраженного в повторяющихся словесно-фольклорных формулах: «В долгом времени аль вскоре», «Много ль времени аль мало…».

Пространство — «важнейший элемент сказочной модели мира», всегда в волшебных сказках архаичной, — столь же неопределенно, но четко регламентировано. Оно выделено из космоса и «организовано», в отличие от хаоса; непрерывно и «замкнуто в самом себе», но не единообразно. Волшебная сказка обозначает его двумя устойчивыми словесно-сказочными формулами: «В некотором царстве, в некотором государстве жил-был» — это освоенное «культурным героем» пространство, привычный для живых мир, которому принадлежат главные герои сказки, и мифологическое «Тридевятое царство, тридесятое государство», куда отправляется главный герой на поиски «заветного», — «иной мир», не здешний, не освоенный, «чужое» пространство, гибельное место, полное опасностей и угроз для тех, кто принадлежит к первому миру, периферия по периметру «здешнего» освоенного пространства, в центре которого «мировое дерево», «пуп земли, храм, крест, алтарь», а за пределами «остаток непространственного хаоса».

Неопределенность хронотопа сказки беспредельно расширяет возможности проявления чудес и волшебства в обоих мирах сказочного пространства, как бы являясь их логической мотивировкой. Но подлинная родина чудесного, его гнездилище — это «иной мир», «Иное царство», которое в разных сказках называется по-разному: «незнаемое царство, незнакомое государство», «нерусская земля», «невиданное царство, небывалое государство», «другое царство», «иншее царство», «нездешний мир», «земля иноверская», «инное государство» и т.д.

В «Коньке-Горбунке» есть «Иное царство», но оно, как таковое, не атрибутировано и не обозначено — сказка лишь поведала о приключениях, случившихся с Иваном: «Как хитро поймал Жар-птицу, / Как похитил Царь-девицу, / Как он ездил за кольцом, / Как был на небе послом…»

Однако генетические корни его образа глубоко родственны русской волшебной сказке. Известное всем начало ершовской сказки — «окно во вселенную… в необозримо широкий и распахнутый мир» (Ю.В. Лебедев) — это «Божий свет», «белый свет», этот свет, в отличие от «того света», потустороннего, иррационального, «Иного царства», куда отправляется герой и что невообразимо далеко от нас; где живет и мучается «грешный» кит-рыба; где во тьме кромешной, на дне морском «перстень дьявольский лежит»; где «на поганом окияне» «круглый год» живет «…девица, не простая, / Дочь, вишь, Месяцу родная, / Да и Солнышко ей брат»; где на поляне,

Словно вал на океане, Возвышается гора Вся из чистого сребра. Солнце летними лучами Красит всю ее зорями, В сгибах золотом бежит, На верхах свечой горит;

куда в полночный час прилетают жар-птицы, где, наконец, «…Иван с землей простился / И на небе очутился», — в том самом месте, где «Небо сходится с землею, / Где крестьянки лен прядут, / Прялки на небо кладут», — и попал в чудесную «светлую» страну — «Солнцево селенье». Как и в народных сказках, «Иное царство» в «Коньке-Горбунке» многолико. Иван трижды побывал в «ином мире», пересекая по оси от центра «свое пространство» и проникая в глубину «чужого». Обычно герой фольклорной сказки отправляется в путь «туда, не знаю куда», пока не встретит волшебного помощника или не получит в руки волшебный предмет — клубочек и др., который выведет его к цели или укажет дорогу. Это будет для героя всегда непредсказуемое направление. И в «Коньке-Горбунке», где оно, «Иное царство», знает лишь его вещий конек, по своим мифологическим корням потомок крылатых божеств, стремительно перемещающихся из одной стихии в другую, — проводник Иванушки в «горнее, подводное и небесное царства», в те сферы, где не могут находиться живые люди, «посредник между царством мертвых и живых». Однако он всякий раз скачет «прямо на восток», туда, где восходит солнце. Они едут «целую седмицу», «приезжают в лес густой / Напоследок в день осьмой» и дважды: «на поляну» — «на дорогу к окияну». Топос, география «Иного царства», где обитают «птицы-жар» и «Чудо-юдо Рыба-кит», проясняется, если принять в расчет, что волшебный конек «в три вершка» за день «Верст сто тысяч проскакал / И нигде не отдыхал…». Как же далеко до неба, «Солнцева селенья», сказка удерживает в тайне, скрытой в словесно-фольклорной формуле неопределенности сказочного хронотопа: «Едут близко ли, далеко, / Едут низко ли, высоко…»

В.Я. Пропп заметил, что представление о двух мирах, здешнем и нездешнем, свойственно религиям и сказкам всех народов мира и объяснил его сохранением в памяти народной «неумирающих человеческих ценностей». Но только в религиях более поздних, исторических, сам «иной мир» разделен надвое: у греков на горе Олимп в небесах обитают бессмертные боги, а под землей — в царстве Аида — мертвые, у христиан Бог и рай для праведников на небесах и ад для грешников под землей.

Но в русских волшебных сказках, возникших на основе более древних верований и архаичных религий, «иной мир» многообразнее и его отношения с миром живых более сложны и запутанны. Герой попадает в «иной мир» не только на периферии пространства, преодолев огромные расстояния на пути в «тридевятое царство, тридесятое государство» («Перышко Финиста — ясна Сокола», «Сивко-Бурко», «Сказка об Иване-царевиче, жар-птице и о сером волке»). Но и рядом, за околицей, в ближнем лесу — здесь, на здешней земле ему порой открываются загадочные проходы в «иные миры»: на дне колодца («Морозко»), на подворье и в избушке Бабы-Яги («Василиса Прекрасная»), на высокой горе, на необитаемом острове посреди моря-океана, в подземелье под дубом («Сказка про Алешу Поповича») и др. «Звериные царства», где животные царят над человеком, тотемного происхождения чаще всего обнаруживаются поблизости, в кругу «культурного» пространства живых людей («Кощей Бессмертный», «Иван Царевич и Марья-Краса, черная коса»).

Часто страшный лес, чистое поле, дикая степь, шатер, взморье, рай земли — последний пограничный предел, за которым открывается «Иное царство», с его чудесами, диковинами, несметными богатствами.

Во многих русских волшебных сказках образ «Иного царства» отражает «нижний житейский уровень» человеческих устремлений и мечтаний: в них порыв и энергия поиска «Иного царства» рождается «из идеала сытости и довольства», из жажды богатства.

В сказке «Мудрая жена» послал государь Ивана-дурака на «тот свет» спросить у покойного отца, где деньги спрятаны (см. сказки: «По щучьему велению», «Емеля-дурак», «Семь сыновей Симеонов»). «Избранные же души… не находят в серой обыденщине человеческой жизни», даже благополучной, сытой и устроенной, «ни подлинного добра, ни подлинной красоты». Ими движет, как уже сказано выше, непреодолимое влечение к чудесному, заветное желание отправиться туда, «где красно солнышко из синя моря выходит» («Жар-птица и Василиса-царевна».

Вечерняя зарница напоминает им «о немеркнущем дне за краем земли», где «неумирающее Добро» и «Красота несказанная». Чтобы добраться до этой страны, нужно совершить «неимоверные подвиги», преодолеть несчетные препятствия и бесконечные расстояния, пойти на «человеческие жертвы» («Сказка о молодце-удальце, молодильных яблоках и живой воде», «Кащей Бессмертный»). Знает путь в эту «светлую страну» лишь вещая птица — колпица (вариант «Сказки о молодце-удальце, молодильных яблоках и живой воде») и «летучий сокол» да Моголь-птица, «и помимо этих крылатых гениев никто не в силах поднять туда человека». Поэтому героя волшебной сказки, прошедшего через многие тяжкие испытания на пути к заповедному, уже у самой цели пытают, «волей или нехотя» сюда он явился («Марья Моревна» и др.). Для идеального героя русских волшебных сказок Ивана-царевича каноническая норма — его добровольный выбор: необоримая жажда познания неизвестного, достижения «запредельного», обретения «неизреченного». В сказке «Кащей Бессмертный» новорожденный младенец, Иван-царевич, отчаянно плакал о чем-то день и ночь, пока царь-отец не посулил ему сосватать невесту «Ненаглядную Красоту», когда он вырастет. И тогда он крепко заснул, а проснувшись, «девятисутошным» отправился «в золотое царство на конец света, где солнышко всходит», за нареченной невестой.

Ее добывание, вызволение из плена невесты, матери, сестер, сирот беззащитных и возвращение из «подземной глубины» на «белый свет» (сказка «Зорька, вечерка и полуночка»), на «верхний свет» и др., означающие «подъем от тьмы к свету, от смерти к жизни и от беспросветной тоски к светлой радости», невозможны «без подъема над собственной жизнью… внутреннего озарения»: «человека окрыляет та цель, к которой он испытывает таинственное влечение».

По сказочной локализации «Иное царство» — это мир мертвых, но там всюду жизнь: под землей и на дне морском, под дубом, внутри крутой горы, в дремучем лесу и на дне колодца. Описания его обычно лаконичны, но повторяют картины жизни реальной с причудливыми фантастическими подробностями: «Там свет такой, как у нас. И там поля, и луга, и рощи зеленые, и солнышко греет» («Морской царь и Василиса Премудрая»). В сказке «Чудесные сыновья» «Иное царство» на острове посреди моря-океана, а около дворца, где живет прекрасная королевна с сыном, зеленый сад раскинулся. В том саду есть мельница — «сама мелет, сама веет, на сто верст пыль мечет», а возле — золотой столб стоит с золотою клеткою. Да растет в саду золотая сосна, а на ней «сидят птицы райские, песни поют царские». В «Сказке про Апульку» сказитель вовсе отказывается от описания «Иного царства»: Ворон Воронович унес царевну Елену: «Видели, что поднялся, а не знают, где-ка, ведь уж на небо не пойдешь».

В изображении «Иного царства» П.П. Ершовым не трудно обнаружить множество калек из народных волшебных сказок. Собрав под одной «крышей» «Конька-Горбунка» его основные мотивы, коды и образы, он создал своеобразную «энциклопедию» сказочного «Иного царства».

Первая встреча ершовского героя с «Иным царством» ошеломила его, но не вызвала особого «духовного подъема»: он действовал, следуя расчету и наказам Конька-Горбунка, хотя порой и безрассудно. Все сцены его взаимодействий с «иным миром» выстроены автором на смене двух семантико-стилевых планов: отчетливо слышимой авторской речи в изображении чудес и поведения Иванушки — и речи героя, прямой и внутренней. Описание места обитания жар-птиц, их прилета и отлета отражает видение сказочного «дива» и восхищенный голос автора:

Что за поле! Зелень тут, Словно камень-изумруд; Ветерок над нею веет, Так вот искорки и сеет; А по зелени цветы Несказанной красоты… Вот полуночной порой Свет разлился над юрой, Будто полдни наступают, Жары-птицы налетают…

А далее — резкий эмоционально-ритмический слом: «Стали бегать и кричать, / И пшено с вином клевать…» «Скачущий» рубленый стих резко снижает эпическую величавость и зачарованность блеском, игрой красок и ослепительным сиянием нездешней красоты природы. И эта «картинка» уже на глазок Ивана-дурака, «низкого героя», окрашена его удивлением и насмешкой: «Тьфу ты, дьявольская сила! / Эк их, дряней, привалило».

Бранная интонация и лексика нарастают вместе с вспышкой жадности («Кабы всех переимать») и прерываются лишь ироническим признанием: «Неча молвить, страх красивы!»

Но пока эта красота ему и «даром не нужна». Он ее не искал, он здесь «нехотя», по царскому приказу — и его простодушное удивление сменяется прямой издевкой: «Ножки красные у всех; / А хвосты-то — сущий смех!..», «Хвать одну из птиц за хвост…», «И схвативши свой мешок, / Хлещет вдоль и поперек».

Поведение ошалевшего «дурака», глаголы прямого действия («хвать», «пугнуть», «хлещет»), семантически связанные с насилием, резко контрастны торжественному великолепию картины снявшейся в ночи и улетевшей стаи: «Ярким пламенем сверкая, / Встрепенулася вся стая, / Кругом огненным свилась / И за тучи понеслась…»

В изображении подводного царства Ершов опирался на традиции сатирической повести древнерусской литературы, где волшебство и чудеса отступают на задний план перед карикатурой на современную социально-чиновничью Россию и формализуются до литературных художественных приемов. Более интересно то, что в изображении «Иного царства»» на «поганом окияне» переплелось множество мотивов, связанных с разными доисторическими и историческими пластами культуры: чудное царство на спине Чуда-юда Рыбы-кит, что «поперек его лежит», как две капли воды похожее на русскую деревню, напоминает нам о древней модели мира, по которой Земля наша стоит на трех китах Мирового океана. В двойственном статусе сказочного Чуда-юда — он и невольник, «грешный кит», наказанный за то, что «Проглотил среди морей / Три десятка кораблей», то ли «солнышком», перед которым просит у Иванушки заступничества (отзвук солярных мифов, по которым за все на свете в ответе — небесные светила), то ли Богом, на которого ссылается Месяц Месяцович при встрече с Иванушкой и который на слезную просьбу несчастного великана отпускает ему грехи и дает свободу (христианский мотив как следствие исторических напластований). И одновременно он, «кит державный», раздает налево-направо свои царские повеления всему народонаселению подводного царства Морского царя — крупной и мелкой рыбешке и даже дельфинам. Он сзывает их. И вот «Ерш пошел, согнувшись, вон», «Двое белых осетров / К киту медленно подплыли / И смиренно говорили: / «Царь великий! Не гневись,», В то же время «китовое царство» напоминает «звериные царства» тотемного происхождения в самых древних волшебных сказках («Тит-рыба»). Наконец,

Царь-девица там живет… Ездит в красном полушубке, В золотой, ребята, шлюпке И серебряным веслом Самолично правит в нем… Два раза она лишь сходит С окияна и приводит Долгий день на землю к нам…

В сказочном эпосе она «принадлежит» «чужому» пространству. В контексте сюжета ершовской сказки мифопоэтическая символика образа Царь-девицы связана с божеством Света. Функция ее — «хранить и давать жизнь… Как хтоническое существо героиня связана со стихией Огня, поэтому она в «красном полушубке». Символика красного цвета в «Коньке-Горбунке» многозначна: это цвет жизни, но и пламенно-красное зарево погибели (Царь-девица — образ женщины-«противницы»). Переплетение мифопоэтического мотива (она божество — Заря, Денница, приводящая на землю жаркий день) и христианского (красный свет — зарево любви, полной адских чар и «злого земного огня», что указывает на связь с образом «жены» — «матери блудницам и мерзостям») делает этот образ загадочным, совершенно не понятным Ивану-дураку. После похищения Царь-девицы нарушился круговорот жизни: не светит месяц «по три дня» и солнце во мгле («Сын мой красный / Завернулся в мрак ненастный»). Согласно наиболее архаичным близнечным мифам, рожденные Солнцем в браке с Луной (Месяцем Месяцовичем — в сказке Ершова) дети — брат и сестра (по их логике, Царь-девица — дочь Солнца, а не сестра) — помогают зажигать небесные светила.

Одной из основных ее характеристик, определяющих движение сюжета в сказке Ершова, является также ее «девичество», «роль потенциальной невесты» — «брачный мотив», который в финале сказки реализуется в свадебном обряде. Отправляясь за ней, добывая ее в «Ином царстве», Иванушка выполняет роль культового (культурного) героя (Ивана-цревича) и обретает новый «статус» (жениха и царевича). Но оказавшись там по требованию царя, он вновь действует «поневоле», позиция и реакция героя на новое «Диво» повторятся — это не его выбор «заветного», лично ему она не нужна. И он вновь полон иронии: «Хм! Так вот та Царь-девица» — и разочарования:

«Как же в сказках говорится, —

Рассуждает стремянной, —

Что куда красна собой,

Эта вовсе не красива…

Источник: Литература в школе. – 2005. — № 11. – С. 14-18.

Источник

Сказка
Ершова аккумулировала в себе и самые
«ходовые», и самые любимые народом
(и детьми тоже) фольклорные сказочные
сюжеты («Иван-царевич и Серый волк»,
«Сивка-бурка»). Всякий раз сказка
преподает уроки мудрости и нравственности,
заключенные в самой ее образности,
архетипической подоснове, в слоге,
напитанном и звучностью, и живописной
сочностью устного народного искусства,
народного театра с его пластичностью
и символической глубиной и меткостью.

В
эпиграфах угадываются темп, плотность
повествования и меняющаяся роль главного
героя, определяемая меткостью народной
пословицы.

Каждая
из частей имеет свой доминантный
конфликт:

Иван
и Конек-Горбунок — и смекалистые братья.
(Пространство семьи — государства.)
Иван
и Конек-Горбунок — и царь с прислугой.
(Пространство царства, столь разительно
напоминающего своей широтой российские
пределы.)
Иван
и Конек-Горбунок — и Царь-девица.
(Пространство Мироздания.)

Идейно-художественные
достоинства.

Главным
ее достоинством является ярко выраженная
народность. Как будто не один человек,
а весь народ коллективно сочинял ее и
из поколения в поколение передавал
устно: она неотделима от народного
творчества. Между тем это совершенно
оригинальное произведение талантливого
поэта, вышедшего из недр народа, не
только усвоившего секреты его
устно-поэтического творчества, но и
сумевшего передать его дух. Сказка
пленяет читателей яркими событиями,
чудесными приключениями главного героя,
его оптимизмом и находчивостью. Все
здесь ярко, живо и занимательно. Как
создание искусства сказка отличается
удивительной строгостью, логической
последовательностью в развитии событий,
спаянностью отдельных частей в одно
целое.

Художественное
пространство

Основная
особенность хронотопа волшебной сказки
как жанра – неопределенность: действие
в сказке совершается «где-то», «когда-то».
Она всегда отправляет нас в глубокое
прошлое, в незапамятные времена. И в
«Коньке-горбунке» в зачинах и присказках
слышны отзвуки мифологического
правремени: «Зачинается рассказ от
Ивановых проказ, и от сивка, и от бурка,
и от вещего коурка…»

Встречаются
и метонимические символы вечности:
«Сидит ворон на дубу, он играет во трубу…»
(Ворон – древнее загадочное существо,
«дуб» — мировое древо, хранители жизни
и памяти человечества). Вплетение мотивов
условно-конретного («профанного»)
времени («Зачинается рассказ от Ивановых
проказ…») и исторического («Год ли, два
ли пролетело…») не меняет ощущения
неопределенности сказочного времени,
выраженного в повторяющихся
словесно-фольклорных формулах: «В долгом
времениаль вскоре», «Много ль времени
аль мало…».

Неопределенность
хронотопа сказки беспредельно расширяет
возможности проявления чудес и волшебства
в обоих мирах сказочного пространства,
как бы являясь их логической мотировкой.
Но подлинная родина чудесного, его
гнездилище – это «иной мир», «Иное
царство», которое в разных сказках
называется по-разному: «незнаемое
царство, незнакомое государство»,
«нерусская земля», «невиданное царство,
небывалое государство», «другое царство»,
«иншее царство», «нездешний мир», «земля
иноверская», «иное государство» и т. д.

В
«Коньке-горбунке» есть «Иное царство»,
но оно, как таковое, не атрибутировано
и не обозначено – сказка лишь поведала
о приключениях, случившихся с Иваном:
«Как хитро поймал Жар-птицу, как похитил
Царь-девицу, как он ездил за кольцом,
как был на небе послом…»

Соседние файлы в предмете [НЕСОРТИРОВАННОЕ]

Источник