Александр Дюма-отец путешествовал по России более полугода. В июне 1858-го он прибыл в Петербург. Большую часть дня Дюма проводил за письменным столом — он обещал рассказывать читателям «Монте-Кристо» о жизни в России каждую неделю.
«Из Парижа в Астрахань. Свежие впечатления от путешествия в Россию»
В глубине раскинулся до самого горизонта, теряясь из виду, Санкт-Петербург — необъятное беспорядочное нагромождение зданий, разделяемое рекой и вскинувшее шпиль Адмиралтейства, золотой купол Исаакия и звёздчатые купола Измайловского кафедрала; всё это чётко обрисовано на фоне жемчужного неба, слегка тронутого голубым, что отменяет другие цвета, за исключением зелёного цвета крыш. Зелёный цвет — болезнь, которой страдают все петербуржуа [петербуржцы]. Как месье барон Жерар, автор «Въезда Генриха IV в Париж», который видел всё в зелёном свете, так их архитекторы воспринимают только зелёное. Назовём сразу истинную причину этой ереси в живописи. Петербуржуа [петербуржцы] в прежние времена не красили крыш зелёным, как теперь, будто бы в стремлении добраться до 53-го оттенка этого цвета — у природы, полагаю, их 53; но так как кровли были из чёрной жести и требовали окраски, им надлежало выбрать краситель, самый стойкий к снегу, дождю и льду. Дешёвой и стойкой была чёрная краска. И вот, одно время, добрая половина крыш северной и восточной России оделась в траур. Император Николай нашёл этот цвет скорбным и запретил красить крыши чёрным, сохранив эту привилегию за короной — для своих замков.
Вдоволь ещё красной краски, цветом в кирпич и гармонирующей с деревьями и небом, да она слабовата, и любители красного вынуждены заново красить свои крыши каждые три года. А вот зелёная краска, содержащая мышьяк, служит семь лет, почти столько, сколько папа римский… Блаженные римляне рассказывают, что подсчитано: правление каждого папы — от св. Петра до Пия Девятого — длится в среднем около девяти лет; никто, кроме св. Петра, не правил 25 лет. С появлением каждого нового папы — бледного, злобного, хилого, рахитичного, с подагрой или разбитого параличом — которого славят и который почти всегда избран лишь потому, что состояние его здоровья подаёт надежду в скором времени унаследовать от него святой престол, говорят и такое: «Вот ещё один, кто не дотянет до возраста св. Петра». Мой друг папа Григорий XVI не должен был вроде бы подтвердить общее пророчество, но остался, в конце концов, в привычных рамках — умер на 24 году своего правления.
Выходя на ступени подъезда, видишь прямо перед собой липовую аллею шириной в 20 футов и протяжённостью с километр. Это главная артерия парка. Справа и слева от неё, на цветочных клумбах, в гуще зелени, высятся на мраморных пьедесталах два бронзовых бюста вчетверо крупнее натуры — князя Безбородко и графа Кушелева, родоначальников фамилии Кушелевых-Безбородко.
Парк имеет в окружности более трёх лье. В его ограде — река, коринфского стиля храм, в ротонде которого помещена колоссальная статуя Екатерины Второй в виде богини Цереры; статуя бронзовая: князь Безбородко не поскупился на металл; [ещё в парке находятся] две деревни и 150−200 разрозненных домов с садами. Не надо думать, что парк вмещает в себя две деревни и 150−200 домов, а ротонду нет; посеянная версия такой злонамеренности — результат неудачного построения моей фразы. Замок графа обслуживают 80 человек, от дворецкого до женщин на кухне для чёрной работы; делать чёрную работу означает — мыть посуду.
(…)
Трижды в неделю, к удовольствию гуляющих, в парке звучит музыка. В воскресенье выступают музыканты одного из полков столичного гарнизона; они устраиваются перед замком, в 30 шагах от входных ступеней, в самом начале главной, липовой аллеи, о которой я вам говорил; липовая аллея вся в цвету, как у нас в мае, хотя мы здесь находимся в конце июня, и гудит от медоносов.
Санкт-Петербург в 1859 году. (Wikimedia Commons)
По воскресеньям музыка собирает вокруг замка три тысячи человек. Ни ребёнок — тут же мимоходом заметим, что посильно одетые в национальный русский костюм, куда входят шапочка с павлиньим пером, красная или жёлтая шёлковая рубашка, широкие штаны в полоску, заправленные в сапожки с красными отворотами, дети, скажем сразу, милы — не топчет клумбы, ни женщина, о которых хотелось бы сказать то же, что и о детях: не срывает цветка. В пёстрой толпе прогуливаются кормилицы в старинных русских нарядах: чепчик и платье златотканого сукна в крупных цветах. Каждая семья, даже купеческая — мы говорим о богатых купеческих семьях — старается нарядить кормилицу. Некоторые наряды обходятся в тысячу, 15 сотен, две тысячи франков.
Что примечательно, особенно для нас, как и других — словоохотливых по натуре французов, так это молчание тех, кто гуляет и слушает музыку. Они даже не привидения. Те беглецы из иного мира, как вы знаете, в общем-то, много шумят, гремят цепями, стонут, двигают мебель. Некоторые из их числа разговаривают и даже устраивают довольно долгие разговоры, свидетель тому — тень отца Гамлета. Но русские, русские — более, чем привидения: призраки; с серьёзным видом идут они рядом друг с другом или друг за другом и идут ни грустные, ни радостные, не позволяя себе ни слова, ни жеста. И дети их не смеются; правда, они и плачут не чаще других. В результате, аллеи становятся похожими на улицы некрополя в день поминовения мёртвых, а публичные сады — на Елисейские поля в греческом исполнении.
(…)
Есть одно понятие, каковое необходимо уяснить, раз уж вы ступили на землю России; это — слово или, скорее, два слова na tchay — на чай. Всё равно, что bakchis — бакшиш у людей Востока, trinkgeld — у немцев, le pourboire — у французов. Выражение na tchay — переводится буквально: Pour le the!
Чай — национальный напиток русских. Нет ни одного дома в России, каким бы бедным он ни был, не имеющего son somavar — своего самовара, то есть медного прибора, в котором кипятят воду. Если голландцы опиваются огурцами, то русские крестьяне — горячей водой. Не улавливается никакого смысла в чае мужика и количестве полулитровых стаканов кипятка, потребляемого вприкуску с парой сахара, то есть с двумя кусочками сахара не более бобов, которые он почему-то не кладёт в стакан — в России мужчины пьют чай из стаканов, а женщины из чашек; не знаю, откуда такое разделение, — но грызёт, помаленьку прихлёбывая чай. Сахар к чаю и есть то самое на чай, что просит русский и просит к месту и не к месту, без повода и довода, ничего не предпринимая, чтобы на чай заслужить, а как неаполитанец, движимый лишь одним: может быть, подадут. Русские говорят, что, когда бог создал славянина, славянин обернулся к богу, протягивая к нему руку: «Ваше превосходительство, — сказал, — на чай, пожалуйста».
Знаменитый писатель бывал в нашем городе
За всю историю Астрахани этот город мечтали посетить самые разные люди – были среди них и настоящие знаменитости. К примеру, в 1858 году своих французских акцентов в Астрахань добавил Александр Дюма — автор «Трех мушкетеров» и «Графа Монте-Кристо».
Его принимал Бернгард Струве – астраханский губернатор, сын выдающегося российского астронома, а также купец Александр Сапожников. О том, как писатель описывал Астрахань по итогам своего визита, читайте далее.
В молодости Александр Дюма сильно хотел путешествовать по России. Однако правительство Николая I, помня об отношении литератора к казненным декабристам, не давало ему разрешения на въезд в страну. Только после смерти царя писатель посетил Россию. О его визите было упомянуто лишь в «Астраханских губернских ведомостях». В них писали, что на пароходе «Нахимов» в Астрахань прибыл французский литератор Александр Дюма (13 октября 1858 года).
Сам писатель в первом томе своего романа «от Петербурга до Астрахани» около ста страниц отводит своим приключениям в наших краях. Он отмечал широкое гостеприимство купцов и чиновников. Особенно радушно писатель был принят в доме Александра Сапожникова — богатейшего промышленника и мецената.
«Кучер подвез нас к самому красивому дому города и сразу въехал во двор, словно мы приехали к себе домой. Впрочем, этот достойный человек имел на это полное право: прошло более 6 недель, как управляющий получил уведомление, и уже месяц, как ожидал нас со дня на день. Я не сказал бы, что нас проводили в нашу квартиру, нет; русские понимают гостеприимство гораздо шире: весь дом был для нас. Так как голод в 11 часов уже заявлял о себе, я отправил Калино (друг Дюма) коснуться в разговоре с управляющим этого важного вопроса и попросить его советов, как организовать наш быт в Астрахани. Он ответил, что нам не надо ни о чем беспокоиться: г-н Сапожников распорядился, чтобы мы пользовались самым широким гостеприимством. И в доказательство от нас требовалось лишь пройти в столовую, где ожидал приготовленный завтрак. Мы тут же это проверили, и, к нашему великому удовольствию, стол действительно был накрыт».
А вот как описывал сам город писатель:
«Мощение улиц — роскошь, совершенно не известная Астрахани. Жара превращает улицы в пылевую Сахару, дождь — в озеро грязи; в пылающие месяцы лета они пустынны с 10 утра до 4 часов вечера. С 4 до 5 дома роятся как пчелиные ульи, открываются магазины, улицы заполняются, люди теснятся на порогах домов, из окон высовываются головы, с любопытством озирающие прохожих — представителей всех азиатских и европейских национальностей, стоит вавилонская мешанина всех наречий.
Нас очень пугали астраханскими москитами; к счастью, мы прибыли сюда, когда эти гадостные насекомые, от обилия которых темнеет воздух в августе и сентябре, уже исчезли.
Вода в Астрахани неважная, и ее не хватает; в Волге она солоновата от контакта с Каспийским морем или, может быть, более от того, что омывает солевые банки между Саратовом и Лебединской. Русская власть намеревалась устроить артезианские колодцы, но на 130-метровой глубине бур дал выход не фонтанирующей воде, а водородно-углеродному газу. Неудачу использовали, чтобы по вечерам зажигать огонь. Он очень живо светит до утра. Фонтан стал большим фонарем».
Особенно французский писатель хотел попробовать астраханские арбузы:
«Нам очень расхваливали астраханские арбузы; они здесь заурядное явление и, хотя превосходны, никто их не ест. Мы часто спрашивали, но нам постоянно отказывали в этом продукте, как недостойном нашего внимания. Чтобы попробовать арбуз, мы были вынуждены сами его купить. Нам продали арбуз весом 7-8 фунтов, по 4 су (По курсу того времени: 1 су — 1 копейка) за фунт, и как иностранцев обжулили вдвое.
Однажды я купил 2 арбуза, по 8 копеек за фунт; не имея мелочи, подал рублевый билет; бумажные деньги, обесцененные в центре России, еще так сильны на окраинах, что торговец возжелал отдать мне 2 арбуза, а не сдачу — 3 франка 12 су.
Правда, здесь очень дорого платят за херсонские и крымские арбузы, хотя они, по-моему, не лучше астраханских».
Дюма описывал и торговые лавки в Астрахани:
«К моему глубокому отчаянию, тщетно искал я в Астрахани те великолепные ткани из Индии и то богатое оружие из Хорасана, что рассчитывал найти; в Астрахани осталось едва 5-6 персидских лавочек, владельцы которых чувствуют себя польщенными, если их кто посетит; ни одна из них недостойна назваться магазином. Единственная примечательная вещь, которую нашел, — великолепный хорасанский кинжал с гравированным клинком, вмонтированным в рукоять зеленой слоновой кости. Я заплатил за него 24 рубля. Перс, который продал мне кинжал, три года назад повесил его в лавке на гвоздь, и за это время не нашлось человека, который попросил бы его снять».
Кстати, в свой приезд Дюма посетил единственную тогда в Астрахани фотостудию и послал фото в Париж для журнала «Монте-Кристо», чтобы развеять слухи о своей смерти от чумы.
Женщины-астраханки тоже произвели на Дюма большое впечатление: «Судя по платьям, по книгам, которые они читают, по спектаклям, по музыке, женщины здесь отстают от Франции не более чем на месяц-два. Беседовали о поэзии, о романах, об опере, о Мейербере, Гюго, Бальзаке, Альфреде де Мюссе, как если бы мы сидели не то чтобы в мастерской художника, но, уж во всяком случае, в каком-нибудь салоне в предместье Руль или Шоссе д’ Антен».
Но особенно важно, что все время за Дюма велось наблюдение. Он находился ещё в пути, а в Астрахань уже прибыла секретная депеша, чтобы следить за поведением писателя.
Особенно интересен рапорт № 12 астраханского жандармского полковника Северинова своему начальнику, генерал-лейтенанту Львову в Казань. Вот что писал расторопный полковник: «Во исполнение секретного предписания Вашего превосходительства от 4 сего октября за № 97, имею честь почтительнейше донести:
«Французский литератор Александр Дюма, по прибытии в Астрахань, остановившись на указанной ему квартире в доме советника Сапожникова, немедленно сделал визиты астраханскому военному губернатору контр-адмиралу Машину и управляющему Астраханской губернией статскому советнику Струве, у которого в этот день обедал и провел весь вечер. На другой день, по распоряжению управляющего губернией, были ему показаны армяне, татары и персы в домашнем их быту и в национальных костюмах. Потом он обедал у военного губернатора и вечером в сопровождении г. статского советника Струве сделал визит персидскому консулу, а после того посетил на несколько минут танцевальный вечер в доме благородного собрания. 16 октября по приглашению контр-адмирала Машина присутствовал на торжественном молебствии по случаю начатия работ по углублению фарватера p. Волги, верстах в пятнадцати от Астрахани… 17 числа утром на казенном пароходе «Верблюд» в обществе военного губернатора и лиц сим последним приглашенных отправился вверх по Волге в имение калмыцкого хана Тюменя, где провел 17 и 18 числа в осмотре быта калмыцкого народа, их народных плясок, разных увеселений и конских скачек, откуда возвратился в Астрахань в ночь на 19 число.…»
Как видно из этого рапорта, чины жандармерии и астраханские власти весьма благовидно, под видом гостеприимства, делали все, чтоб иметь постоянный надзор за великим писателем, чтоб знать каждый его шаг и характер всей его переписки.
Уважаемый посетитель! Этот замечательный блог существует на скромные пожертвования.
Пожалуйста, окажите сайту посильную помощь. Хотя бы символическую!
В последнее время форма пожертвований ЮMoney работает плохо. К сожалению…
Вы можете просто пополнить карту 2204 1201 0698 2552
Благодарю за вклад!
Из книги «Путевые впечатления в России»
Если не считать нескольких расщелин и оврагов на правом берегу Волги, который по всему ее протяжению выше левого, открывающего огромные степные просторы, ландшафт почти не меняется. Только, по мере продвижения вперед, река становится все шире, а холод чувствуется все меньше.
У Водяной к вечеру второго дня с нашего отплытия от Царицына мы снова начали замечать листья на ивах. Правда, это были ивы, осенявшие ручей в глубине долины.
Вот уже более шести недель мы нигде не видели ни листочка – ни в Москве, ни в Санкт-Петербурге. И даже небо, казалось, снова стало чище.
Проехав с дюжину верст, мы обнаружили прекрасный ивняк, кое-где еще сохранивший зеленую листву. Под ивами лежали и жевали жвачку коровы, как на картинах Пауля Поттера. Деревья, которые почти совсем было исчезли после Казани, начали снова появляться. Мы опять увидели тополя с желтеющей листвой, расщелины и обрывы с водопадами и зеленью.
Мы проехали Серебряный остров: нам рассказали, что название происходит от того, что Стенька Разин на этом острове делил между соратниками добычу, награбленную в Астрахани.
Воскресный день 24 октября не принес ничего особенного, кроме, пожалуй, первого появления орла. Он величественно парил над степью, потом опустился на берег и, совершенно неподвижный, следил за тем, как мы проплывали мимо.
Вечер был великолепный. Небо имело красноватый оттенок, какого я не видел ни разу после путешествия по Африке: это был настоящий восточный вечер. Назавтра мы увидели на правом берегу реки первые калмыцкие шатры.
Два орла, появившись, покружили над нами и, совсем как вчерашние, усевшись неподвижно на левом берегу, стали следить за тем, как мы плывем.
Около одиннадцати часов мы увидели калмыцкую орду человек в тридцать, которые вели своих верблюдов к реке на водопой. Небо буквально почернело от сонма перелетных птиц – гусей, уток, журавлей. Пара орлов на дереве, над гнездом, где самка должна была к весне вывести птенцов, сидела не шевелясь, хотя мы были от них на расстоянии всего ста шагов.
В тот же день мы заметили слева от нас, в нескольких шагах от берега, китайскую пагоду и дворец весьма причудливой архитектуры, которая, как нам показалось, не принадлежит ни к какому определенному стилю.
Некоторое количество калмыцких шатров окружало эти постройки.
Мы позвали нашего капитана и стали его расспрашивать. Это был дворец калмыцкого князя и пагода, посвященная далай-ламе.
Мы находились еще в двадцати пяти или тридцати верстах от Астрахани. Вскоре эти строения, показавшиеся нам вехами, обозначающими границу европейского мира и воздвигнутые гениями мира азиатского, потерялись в тумане.
Наконец, в десять часов вечера, мы увидели множество огней, услышали громкий гул голосов, обнаружили большое движение судов. Мы входили в астраханский порт.
Было неудобно высаживаться на берег в тот же вечер и в такое позднее время явиться в дом господина Сапожникова.
Конечно, у нас было письмо к управляющему, но управляющий уже, наверно, спал, и наше появление стало бы событием, чего мне чрезвычайно хотелось избежать. Таким образом, мы провели еще одну ночь на борту «Нахимова» и рассчитались с нашим любезным капитаном, который, надо отдать ему справедливость, сделал все, что мог, чтобы нам жилось у него на корабле как можно приятнее.
На следующий день, в десять часов утра, лодка доставила нас на берег и наш багаж тоже; мы уселись в некое подобие дрожек, поместили наши вещи в телегу, и Калино самым торжественным образом возгласил:
– Дом Сапожникова!
Наш кучер доставил нас прямехонько к самому красивому дому в городе. И въехал во двор с таким видом, будто привез нас домой.
В конце концов, этот достойный человек был совершенно прав: уже более десяти недель тому назад управляющий был поставлен в известность о нашем прибытии и целый месяц ждал нас со дня на день.
Я бы не мог сказать, что нас препроводили в отведенные нам апартаменты – нет! Русские понимают гостеприимство гораздо шире: весь дом был полностью предоставлен в наше распоряжение.
Так как было одиннадцать часов утра и голод уже давал о себе знать, я попросил Калино уладить весьма важный вопрос о еде и спросить у управляющего домом, каким образом мы будем жить в Астрахани. Он сказал, что по этой части нам совершенно не нужно беспокоиться ни о чем: господин Сапожников распорядился, чтобы мы пользовались самым широким гостеприимством. В доказательство этого нам следует пройти в столовую, где завтрак уже подан.
Мы тут же убедились, к своему большому удовлетворению, что все соответствовало действительности. Несмотря на то, что в Астрахани собирают великолепный виноград, ягоды которого, благодаря искусственному орошению, величиной со сливу, вино, из него изготовляемое, весьма посредственного качества. Поэтому мы нашли на столе три сорта вина, выше всего ценящиеся в южной России – бордо, кизлярское и кахетинское. Последнее я сначала не оценил вполне по достоинству. Его вывозят в бурдюках, и оно приобретает козлиный запах и привкус, который особенно нравится астраханским жителям, но, судя по моему опыту, доставляет мало удовольствия иностранцам. Во время завтрака нам объявили о приходе полицмейстера.
В противоположность другим странам, где появление полицмейстера всегда вызывает некоторое беспокойство, мы убедились, что подобный визит в России является символом радушного приема и первым звеном в цепи проявлений дружбы.
Я встал, чтобы самому проводить полицмейстера к столу, и потчевал его как бы от имени нашего хозяина, но он проявил полное равнодушие ко всему, кроме стакана кахетинского, которое смаковал с наслаждением.
Это напомнило мне фанатиков смолистого вина в Афинах, которые предлагают вам чудовищное питье, как будто это – настоящий нектар, вновь обретенный гурманами Самоса и Санторина.
В самом деле, кахетинское великолепно, когда оно не отдает кожей бурдюка. Вина Самоса и Санторина отвратительны, так как при изготовлении туда добавляют сосновые шишки, придающие горечь.
Но что поделаешь! Астраханцы любят кахетинское именно за то, что оно плохо пахнет, как афиняне любят свое смолистое вино за то, что оно горчит.
Как всегда, полицмейстер явился засвидетельствовать, что он поступает в наше распоряжение. Он уже сообщил о нашем прибытии гражданскому губернатору Струве и военному губернатору адмиралу Машину.
Господин Струве передал, что ждет нас в тот же день к обеду; адмирал Машин велел передать, что ждет нас к себе в любой другой день, когда нам будет удобно.
Я принял приглашение господина Струве; потом, перед тем как выйти на улицу, попросил у полицмейстера разрешения осмотреть дом нашего хозяина. Меня беспокоило одно обстоятельство: во время первого осмотра я видел множество передних, множество гостиных, множество просто комнат, множество кабинетов всех видов, но нигде не углядел ни одной кровати. Я произвел вторичный осмотр, столь же безрезультатный, как и первый.
Полицмейстер сопровождал меня со все возрастающим любопытством: видя, как я открываю все двери, включая дверцы шкафов, он подумал, что я произвожу осмотр с целью обезопасить себя от нового Стеньки Разина. Наконец, подойдя к управляющему, я осведомился, где во дворце Сапожникова спят.
– Где угодно,– радушно ответил последний.
Я так и подумал уже, что спят повсюду, но только нигде не было ни одной кровати. Я спросил его, нет ли возможности добыть матрацы, одеяла и простыни, но он посмотрел на меня такими вытаращенными глазами, что мне стало ясно: либо он не понимает меня, либо считает мою просьбу непомерной. Пришлось прибегнуть к помощи полицмейстера, который, благодаря общению с иностранцами, оказался более цивилизованным, чем его подчиненные. Он ответил, что выяснит все возможности, и надеется, что окажется в силах удовлетворить мое желание. Мне это показалось тем менее трудным, что у меня были с собой матрац, одеяло, подушка и простыни, и мне нужны были еще лишь две простыни, подушка и матрац для Муане, у которого одеяло тоже было свое. Что касается Калино, то его такие вещи совершенно не беспокоили. Он был русский и мог спать не только где попало, но и как попало. Я объяснил, как мог внятно, слуге, приставленному лично ко мне, что такое постель. Я отдал ему мой матрац, простыни и подушку, объяснив, как всем этим пользуются. Я сказал, что ему надлежит точно так же приготовить все для моего спутника, и попросил полицмейстера, чья карета стояла у ворот, отвезти меня к господину Струве.
Выйдя из дому, я увидел в нескольких шагах от крыльца весьма изящную коляску, запряженную парой прекрасных лошадей, и осведомился, чьи они. Полицмейстер ответил, что это коляска господина Сапожникова, а следовательно, моя. Так как я нашел ее более удобной, чем дрожки полицмейстера, то, вместо того чтобы занять место в его выезде, я предложил ему место в моем.
Господин Струве оказался мужчиной лет тридцати двух – тридцати пяти французского происхождения и поэтому говорил по-французски как парижанин: молодая жена двадцати пяти лет и двое детей составляли всю его семью. Его приглашение свидетельствовало о нетерпении, с каким он желал нас видеть. Он предоставил себя в наше полное распоряжение. Я решился высказать желание, которое овладело мной, когда я проезжал мимо пагоды князя Тюменя,– нанести ему визит.
Господин Струве ответил, что сию же минуту отправит к князю верхового в качестве гонца, и выразил уверенность в том, что князь не только с удовольствием нас примет, но и воспользуется нашим посещением как поводом для праздника.
Я путешествовал по стране, в которой ничего не бывает трудно, и уже верил в возможность чего угодно. Я твердо поверил и в праздник у князя Тюменя.
Обед был назначен на шесть часов. А был час дня. У меня оставалось еще пять часов, чтобы пробежаться по городу. Но, поскольку полицмейстер покинул нас, дабы заняться поисками матраца, я спросил господина Струве, нет ли в его ведомстве какого-нибудь русского молодого человека, хорошо знающего город, который мог бы пройтись с нами вместе.
– Я могу найти вам провожатого получше,– сказал он,– у меня есть на примете молодой француз, который, насколько мне известно, сын одного из ваших друзей.
Найти в Астрахани сына одного из моих друзей в тот момент, когда я попросил прислать мне чичероне,– это уже была просто сказка!
– Как же его зовут? – спросил я.
– Курно,– ответил Струве.
– О, Боже, это правда! – воскликнул я, хлопая в ладоши.– Я знал его отца, и близко!
Одно слово, одно имя отбросило меня на тридцать лет назад, в далекое прошлое – в то время, приехав в Париж, я оказался благодаря знакомству с господином Арно и его сыновьями в светском обществе Империи. Сыновья господина Арно ввели меня в дом к госпоже Мешен, госпоже Реньо де Сент-Жан д’Анжели, госпоже Амлен. Во всех этих домах танцевали мало, а играли много. Я не играл в карты по двум причинам: первая – у меня не было денег, и вторая – я не любил играть. Но я познакомился с другом моих друзей, который был на десять лет старше меня и который в то время занимался тем, что растрачивал свое небольшое состояние самым веселым и быстрым способом, каким мог.
Когда состояние его было проедено, он исчез. Никто не вспоминал о нем, кроме меня. Я узнал, что он уехал в Россию, стал гувернером и женился. Вот и все, что мне было о нем известно. Этот человек был Курно. Его сын был для меня лицом новым и потому неизвестным. Но, так как я много работал и репутация моя росла, мое имя приобретало все более широкую известность, и молодой Курно не раз слышал от своего отца: «Дюма? Я его хорошо знал».
Он запомнил это высказывание, и, когда в Астрахани узнали, что я приеду и проведу в городе несколько дней, он, естественно, сказал господину Струве: «Мой отец хорошо знал Дюма». Вот почему господину Струве пришла в голову блестящая идея сделать Курно моим чичероне.
Господин Струве послал за Курно, предоставил ему на неделю отпуск и дал официальное поручение быть моим адъютантом. Надо сказать, что новая должность была принята нашим юным соотечественником с большой радостью.
Великий расцвет Астрахани восходит еще к легендарным временам, то есть к периоду, когда она являлась частью знаменитой империи Кыпчака, почти настолько же затерянной в глубине веков, как и славная некогда империя Катай. Разве хан Батый и Марко Поло не были современниками?[6] Татары дали городу имя Астрахань, или Звезда Пустыни, и она была одним из самых богатых городов Золотой Орды.[7]
В 1554 году Иоанн Грозный захватил прикаспийское ханство и стал величать себя царем Казанским и Астраханским.[8]
Сейчас Астрахань уже не столица, она – губернский город. Астраханская губерния, имеющая около двухсот тысяч верст, или почти пятьдесят тысяч квадратных лье, т. е. на треть больше, чем Франция, насчитывает всего двести восемьдесят пять тысяч жителей, из них двести тысяч кочевников. (Это меньше четырех человек на одно лье.) На Астрахань из этой цифры приходится сорок пять душ.
Итак, фон – русский, узор – армянский, персидский, татарский и калмыцкий.
Татары, которых пять тысяч, занимаются главным образом скотоводством: именно они поставляют прекрасные овечьи шкуры всевозможных цветов, но особенно белого, серого и черного, известные у нас как подбивка для шуб под названием «астракан». Они также выращивают породу овец с необыкновенными хвостами, которые, по словам многих путешественников, животные тащат за собой на специальных тележках, так как сами не в состоянии с ними передвигаться. Мы не видели таких тележек, но видели баранов и их хвосты. Мы даже отведали на озере Бестужев-Богдо такой хвост, который весил, наверно, десять – двенадцать фунтов; и хотя кроме хрящей он состоит из чистого жира, это одно из самых тонких на вкус и лакомых блюд, какие мне приходилось пробовать в жизни.
Когда-то в Астрахани жило некоторое количество индийцев, но они исчезли, породив в результате связей с калмыцкими женщинами племя метисов, очень деятельное, очень работоспособное и, скажу больше, очень красивое внешне, так как оно утратило раскосые глаза матерей и темную кожу отцов. Эти метисы – носильщики, извозчики, разносчики, матросы, которых мы видели повсюду,– в порту, на набережных, на улицах; в белых колпаках, напоминающих клоунские,– с первого взгляда их можно принять за испанских погонщиков мулов.
Армяне в Астрахани полностью сохранили свой первоначальный облик, так же, как евреи сохранили свой во всех странах мира; армянские женщины покидают дома только по вечерам, завернувшись в длинные белые полупрозрачные одежды. В сумерках они похожи на привидения. Эти покрывала, прекрасно уложенные, выгодно обрисовывают формы; при близком рассмотрении их складки напоминают изящные линии греческих статуй. Сходство с античными шедеврами удваивается, когда из кокетства живые привидения на мгновение открывают лица, чистые и нежные, соединяющие в себе греческую и азиатскую прелесть.
Такая роскошь, как мостовые, астраханцам совершенно не известна. Зной делает улицы города пыльной пустыней, дождь превращает их в озера грязи; в жаркие летние месяцы они совершенно безлюдны с десяти утра до четырех дня. Между четырьмя и пятью часами из домов, как пчелы из ульев, высыпают люди, улицы наполняются, на порогах домов появляются зеваки, в окна высовываются головы, с любопытством разглядывающие прохожих. Здесь можно увидеть образцы всех рас, азиатских и европейских; услышать вавилонское смешение всех языков.
Нас перед путешествием ужасно пугали астраханскими комарами. К счастью, мы приехали уже тогда, когда эти жуткие насекомые, тучи которых затмевают солнечный свет в августе и сентябре, уже исчезли.
Воды в Астрахани мало, и она неважная: волжская вода имеет солоноватый вкус, оттого что смешивается с водой Каспийского моря или, что вероятнее, от соляных пластов, которые река омывает, протекая мимо Саратова и Лебезинской. Русские власти одно время надумали прорыть там артезианский колодец, но на глубине ста тридцати метров зонд вместо воды, которая, по ожиданиям, должна была забить фонтаном, наткнулся на углекислый газ. Это обстоятельство использовали для уличного освещения: с наступлением вечера газ зажигали, и он горел до следующего дня, распространяя яркий свет. Фонтан стал фонарем.
Нам очень хвалили астраханские арбузы. Их там так много, что, хотя они и отменны на вкус, их никто не ест. Мы много раз просили дать нам их попробовать, но нам все время отказывали, считая, что это еда, нас недостойная. Чтобы все-таки их отведать, пришлось купить самим. Нам их продали по четыре су за арбуз весом в семь или восемь фунтов, и, поскольку мы иностранцы, обманули, назначив двойную цену. Однажды я купил два арбуза за восемь копеек: так как мелочи у меня не было, я предложил продавцу рубль; но бумажные деньги, ничего не стоящие и в центре России, настолько обесценены на ее границах, что продавец предпочел подарить мне эти два арбуза, чтобы не отдавать сдачу в три франка двенадцать су. Правда, за крымские или херсонские арбузы платят очень дорого, хотя, на мой вкус, они ничем не лучше астраханских.
Остальные фрукты, кроме винограда, о котором я уже говорил, там посредственные, и, тем не менее, старинная пословица астраханские фрукты очень хвалит. Может быть, в самом деле, во времена татар, отлично владевших искусством ирригации, астраханские фрукты заслуживали славы, которая пережила их, но московское владычество – нечто вроде насоса, под ним ничто не успевает созреть из-за недостатка воздуха. Хвалят также фрукты Севильи, Кордовы и Альгамбры, но это было во времена владычества арабов. Единственные съедобные фрукты в сегодняшней Испании – это те, которые там растут сами по себе,– апельсины и гранаты.
Господин Струве, имеющий французского повара, не только соорудил для нас великолепный обед, но еще и сумел собрать у себя дюжину гостей, в обществе которых, окажись при закрытых дверях, мы не могли бы даже предположить, что находимся в тысяче лье от Франции.
Просто невероятно, каково влияние нашей цивилизации, нашей литературы, нашего искусства, наших мод на весь остальной мир!
Судя по платьям, по книгам, которые они читают, по спектаклям, по музыке, женщины здесь отстают от Франции не более, чем на месяц-два. Беседовали о поэзии, о романах, об опере, о Мейербере, Гюго, Бальзаке, Альфреде де Мюссе, как если бы мы сидели не то чтобы в мастерской художника, но, уж во всяком случае, в каком-нибудь салоне в предместье Руль или Шоссе д’Антен.
Представьте себе, если отвлечься от некоторых заблуждений касательно Пиго Лебрена и Поля де Кока, то там высказывались суждения о людях и вещах, бесспорно более справедливые, чем они могли бы быть в любой французской префектуре, находящейся в полусотне лье от Парижа. И подумать только, что, открыв окно гостиной, ты можешь протянуть руку и коснуться Каспийского моря, неведомого римлянам, то есть находишься в Туркестане, в стране, не известной никому до наших дней!
Лукулл, побив Митридата и заставив его пересечь Кавказ той же дорогой, которая нынче ведет во Владикавказ, пожелал увидеть Каспийское море, о котором Геродот сказал: «Каспийское море – это единственное море, которое существует само по себе и не сообщается с другими морями; ибо все моря, по которым плавают греки,– то, которое находится за Геркулесовыми столпами, и то, которое называют Атлантическим, и Эритрейское,– считаются одним морем. Каспийское море – совсем другое: оно имеет такую длину, что судно, которое идет на веслах, может пройти его в пятнадцать дней, а в ширину, в самом широком месте,– в восемь. Кавказ обрамляет это море с запада, а на востоке тянутся широкие равнины Массагета».[9]
Итак, как мы говорили, Лукулл хотел увидеть Каспийское море, обособленность которого, столько раз оспоренная с тех времен, была открыта Геродотом за пятьсот лет до рождения Иисуса Христа. Весьма возможно, что он начал свое путешествие с того места, где сейчас находится Гори, пересек землю, которая потом стала называться Грузией, и добрался до степей, заключенных между Курой и Араксом. Там, говорит Плутарх, он встретил такое количество змей, что его солдаты перепугались и отказались двигаться дальше. И, когда оставалось всего два десятка лье до Каспийского моря, ему пришлось отказаться от своего намерения.[10]
Еще и сейчас в Моханнских степях змей так много, что на верблюдов, когда приходится пересекать эти места, надевают специальную обувь и намордники, чтобы обеспечить безопасность их ног и носов.
Примечания
[6] На вопрос, поставленный Дюма, можно в известной степени ответить положительно: Батый умер в 1255 г., когда Марко Поло исполнился год.
[7] Уточним, что татарское государство со столицей в Астрахани возникло в результате распада Золотой Орды. В XIV в. Хаджи-Черкес, эмир Золотой Орды, захватил Астрахань и превратил ее в самостоятельное владение. В 1459-1460 гг. Астрахань окончательно обособилась. Первым правителем Астраханского ханства был Махмуд, сын хана Ахмата.
[8] В 1554 г., после завоевания Казани в 1552 г., русское правительство, стремившееся получить выход к Каспийскому морю и защитить границы России от крымско-турецких набегов, послало войско во главе с князем Ю. И. Шемякиным-Пронским, которое прогнало из Астрахани ставленника крымского хана Ямгурчея и посадило на его место ставленника хана Ногайской орды Исмаила Дервиш-Али. В 1556 г., когда Дервишем-Али была предпринята попытка выйти из подчинения Москве, русские войска вновь совершили поход на Астрахань, и Астраханское ханство было окончательно присоединено к России.
[9] Более или менее точная цитата из первой книги («Клио») «Истории» Геродота (Геродот, I, 202-204).
[10] У Плутарха («Лукулл») ничего о змеях не говорится; сказано только, что римские солдаты бунтовали из-за не привычного для них климата и постоянной задержки с выплатой жалованья.