За сборник рассказов а п чехов был награжден пушкинской премией

В 1888 году сборник Чехова «В сумерках» был увенчан Пушкинской премией Академии наук. Следует представить себе общественное положение писателей, работавших в юмористических журналах тех лет, чтобы оценить по достоинству это академическое признание. Никто не считал их художниками. И вот один из сотрудников юмористических изданий оказывается вдруг в сонме признанных писателей земли русской! Многим соратникам Антоши Чехонте по перу событие это казалось истинным чудом. Между тем Чехов шел к нему настойчиво, целенаправленно, проявляя при этом все новые грани своего неистощимого таланта.

Сборник был издан в августе 1887 года. В него вошли шестнадцать рассказов 1886 и начала 1887 года. Формировалась книга в марте 1887 года, самый поздний рассказ, включенный в нее, был опубликован 7 марта 1887 года. Для того чтобы понять, как строго и взыскательно отбирал Чехов рассказы для этой книги, достаточно привести несколько характерных цифр. Всего в 1886 году Чехов написал сто тринадцать произведений. Из них в сборник вошло двенадцать. С начала 1887 года по март было опубликовано пятнадцать рассказов. Из них Чехов включил в книгу четыре.

Данные эти показательны и в другом плане. Они говорят и о стремительном творческом росте молодого писателя. Положимся для оценки этого процесса на самого Чехова. Когда в конце века он приступит к подготовке собрания своих сочинений, то из ста тринадцати произведений 1886 года включит в него всего тридцать шесть, а из шестидесяти пяти, написанных в 1887 году, получит возможность отобрать уже пятьдесят один рассказ. Как видим, резко шло на убыль многописание, которое давно уже угнетало Чехова. Писание к определенным датам, на предписанные темы, в жестких рамках заданной тональности и установленного объема, было не только работой изнуряющей. Она становилась все более очевидной помехой для творческого роста писателя. Сокращение общего количества написанного и было связано с отходом его от юмористической прессы. Идет на убыль, а вскоре и вовсе прекращается сотрудничество даже в наиболее престижном юмористическом журнале тех лет – в «Осколках» Н. Лейкина. Одновременно повышается общий художественный уровень написанного. При отборе для собрания сочинений рассказов 1886 – 1888 годов писатель будет все меньше браковать своих произведений.

Чехов получал возможность сокращать сотрудничество в юмористических изданиях, так как постепенно перед ним открывались новые возможности творческой работы. Писатель завоевывал эти возможности неустанным трудом, совершенствуя свое мастерство.

С мая 1885 года он регулярно сотрудничает в достаточно солидной и популярной в те годы «Петербургской газете». Готовя для нее рассказы, Чехов пробует себя в новом для него жанре, заново раскрывая свое дарование с совершенно неожиданной стороны. Наряду с юмористическими шедеврами – «Налим», «Сапоги» и др., тут печатались рассказы новой тональности, такие, как «Егерь», «Горе», «Тоска», «Злоумышленник», «Художество».

После этих публикаций интерес к творчеству молодого писателя резко возрастает. Он знакомится с Д. Григоровичем, который становится не только почитателем чеховского таланта, но и пропагандистом его творчества. Ему Чехов посвятит сборник «В сумерках».

Знакомится он также с Г. Успенским, патриархом народнической критика и публицистики Н. Михайловским, встречается с В. Короленко, сближается с видным поэтом демократического направления А. Плещеевым. Его талант высоко оценивает П. Чайковский. Творческие успехи Чехова отмечает в печати Н. Лесков. На выдающийся талант молодого писателя вскоре обратит внимание Л. Толстой.

В критике, при всем том, что Чехова понимают плохо, истолковывают его произведения весьма примитивно, нередко крайне превратно, складывается, однако, мнение, что он наиболее многообещающий молодой писатель. Его творческие достижения оцениваются выше, чем таких талантливых и уже широко известных современников Чехова, как В. Гаршин и В. Короленко.

В начале 1886 года Чехов получает приглашение от издателя газеты «Новое время» А. Суворина. Условия, которые были ему предложены, заметно улучшали материальное положение писателя. Мало того. В связи с его приходом в газету в качестве нештатного сотрудника Суворин организовывал в ней особый беллетристический раздел – «Субботники». Чехов принял предложение. 15 февраля 1886 года в этой рубрике был опубликован его рассказ «Панихида».

Вновь, как и после прихода в «Петербургскую газету», значительно расширялась и качественно менялась читательская аудитория писателя. И опять Чехов представал перед читателями в новом качестве. Рассказы, помещавшиеся в «Субботниках», явились очередным этапом в творческом развитии писателя.

Цикл произведений, которые печатались в «Субботниках», был с интересом встречен критикой и читательской общественностью. Сам Чехов так извещал об этом брата Александра 10 мая 1886 года: «…Пятью рассказами, помещенными в «Новом времени», я поднял в Питере переполох, от которого я угорел, как от чада».

Сборник «В сумерках» был задуман как книга, которая должна была познакомить читателей с циклом произведений, печатавшихся в «Новом времени». Однако при ее формировании Чехов усложнил свою задачу. Проявилось это, прежде всего, в том, что ряд произведений, публиковавшихся в «Субботниках», в сборник не вошел. Вместе с тем туда было включено три рассказа, опубликованных в «Петербургской газете».

Для того чтобы разобраться в принципах формирования этого сборника, надо, видимо, хотя бы кратко упомянуть и о других.

Вслед за первым сборником «Сказки Мельпомены» (1884), куда вошли немногие произведения начинающего свой творческий путь писателя, в 1886 году была опубликована книга под названием «Пестрые рассказы». Из семидесяти семи произведений, включенных в этот сборник, подавляющее большинство было написано в 1884 – 1886 годах. Из рассказов 1880 – 1882 годов не было включено ни одного. Второе издание этого сборника было осуществлено в 1891 году, и теперь уже тридцать девять рассказов, вошедших в первое издание, были забракованы и исключены из книги.

Это был действительно пестрый сборник, в широком спектре демонстрирующий творческое многообразие Чехова. Однако чутье подсказывало писателю, что и пестрота должна все же иметь определенную тональность и ограничительные тематические рамки. Так он категорически воспротивился ввести в этот сборник рассказы, публиковавшиеся в «Новом времени». На настойчивые просьбы Н. Лейкина включить в «Пестрые рассказы»»Кошмар», тогда только что напечатанный в очередном «Субботнике», отвечал: «Рассказы и так пестры, а если Вы еще рядом со «Шведской спичкой» поставите «Кошмар», то получится пестрота, от которой затошнит» ¹.

В 1887 году был подготовлен и выпущен в свет кроме сборника «В сумерках» еще один – «Невинные речи». По составу и характеру он близок «Пестрым рассказам», однако Чехов относился к нему скептически и его появление в свет объяснял лишь своим безденежьем.

Так, оказывалось, что на долю сборника «В сумерках» оставались наиболее значительные произведения 1886 – начала 1887 года.

Чехов тщательно продумал не только состав сборника, но и последовательность расположения рассказов, которые он в него включил. Было бы естественно ожидать, что при этом будет избран хронологический принцип. Но он поступил по- другому. Первый по времени публикации рассказ «Панихида» занял в сборнике девятое место, открывает же его рассказ «Мечты» – десятая публикация в «Новом времени». Завершает книгу рассказ «Святою ночью», Который был опубликован пятым. Чем было определено такое расположение материала? Позже мы еще вернемся к этому вопросу.

До последнего дня подготовки книги к печати Чехов не мог подобрать для нее подходящего названия. Наконец оно было найдено. Александр Чехов попытался предостеречь брата от названия «В сумерках», на что получил ответ, как всегда в письмах к брату, полусерьезный, полушутливый. «В сумерках», – пишет Чехов, – туг аллегория: жизнь – сумрак, и читатель, купивший книгу, должен читать ее в сумерках, отдыхая от дневных работ» (П, т. II, с. 90).

Сборник вызвал многочисленные критические отклики. Некоторые из них на первый взгляд производят впечатление отзывов не просто сочувственных, но даже хвалебных. Однако иные похвалы для взыскательного автора бывают хуже всякой хулы. Немало таких похвал было и в критических откликах на сборник. Д. Мережковский, например, относил Чехова к числу писателей-поэтов, «невольно испытывающих на себе влияние преобладающего эстетического настроения», которых «увлекает страстная погоня за деталями, за тонкими психологическими полутонами, за тем непередаваемым и малоисследованным музыкальным элементом, который таится на дне всякого ощущения»². «Всякого ощущения»! Невинное, казалось бы, словосочетание, а ведь реальный смысл его в том, что писателю безразлично, что это за чувства, о которых идет речь, кого эти чувства обуревают. К примеру, ему вроде бы все равно, что чувства мужика, судимого за убийство жены, которого он, видимо, не совершал, что переживания скучающего председателя суда, огорченного не тем, как плохо проведено следствие, а тем, что он остановился на квартире не у Демьянова, а у Типякова («В суде»). Различие это для писателя якобы несущественно и потому неинтересно. Ведь интересуют его «музыкальные элементы», которые «таятся на дне всякого ощущения». Продолжая характеристику подобных писателей-поэтов, к которым Мережковский относит в первую очередь Чехова, он так завершает их портрет. Напав на новую форму, поощряемый публикой, такой писатель все больше «привязывается к ней потому, что эти маленькие, изящные новеллы, как будто нарочно, созданы для того, чтобы передавать микроскопические детали, мимолетные, музыкальные оттенки чувства, которые так дороги современному искусству» ³.

Примечательно, что хвалебный этот отзыв является прямой перелицовкой критических суждений о сборнике Чехова Н. Михайловского. В рецензии, помещенной в «Северном вестнике» в 1887 году, тот критиковал Чехова за то, что, «благодаря сумеречному творчеству талантливого автора, вы получаете известное эстетическое наслаждение, а боль и скорбь идут как-то мимо вас, по крайней мере мимо вашего сознания, лениво и безучастно довольствующегося красивой картинкой без перспективы, занимательным началом без конца, трагической завязкой без развязки» ⁴. Как видим, Мережковский, по сути дела, соглашаясь с прочтением Михайловским сборника, лишь менял оценку этих якобы присущих творчеству Чехова черт. Ознакомившись с этой рецензией, Чехов, в частности, писал: «Мережковский пишет гладко и молодо, но на каждой странице он трусит, делает оговорки и идет на уступки – это признак, что он сам не уяснил себе вопроса… Меня величает он поэтом, мои рассказы – новеллами, моих героев – неудачниками, значит, дует в рутину» (П, т. III, с. 54).

Продолжали «дуть в рутину» и другие критики. Так, В. Флеров в «Московских ведомостях», определяя специфические особенности чеховского творчества, их истоки видел в отсутствии у писателя сильных чувств. Не глубже были и другие рецензии. В иных из них подчас отмечались кое-какие особенности творчества Чехова, действительно ему присущие, но понимали и истолковывали их, как правило, совершенно превратно. Все это давало Чехову полное основание грустно пошучивать по этому поводу: «Пишу и читаю рецензии. Рецензий было много, и, между прочим, в «Северном вестнике». Читаю и никак не могу понять, хвалят меня или же плачут о моей погибшей душе? «Талант! талант! но тем не менее упокой господи его душу» – таков смысл рецензий» (П, т. II, с. 118 – 119).

Обыгрывая название сборника, современная Чехову критика говорила преимущественно о сумеречном характере его творчества, его сумеречном взгляде на жизнь. Эта версия, слившись позже с обвинениями Чехова в пессимизме, долго будет жить в критике, пока не дойдет до своего крайнего выражения в сочинениях реакционного критика, философа-идеалиста Льва Шестова, Он напишет о Чехове: «Упорно, уныло, однообразно в течение всей своей почти 25-летней литературной деятельности Чехов только одно и делал: теми или иными способами убивал человеческие надежды… То, что делал Чехов, на обыкновенном языке называется преступлением и подлежит суровейшей каре»⁵.

Если попробовать обобщить все упреки, которые критика адресовала Чехову, го они, как это ни покажется нам сейчас странным, сведутся к утверждению, будто творчество Чехова поверхностно, односторонне, то есть недостаточно правдиво. Упрекали ли его за «анекдотичность», критиковали или хвалили за эскизность, мимолетность изображаемого, хвалили или ругали за безыдейность («бестенденциозность»), речь шла именно об этом – о неумении или нежелании Чехова глубоко вдумываться в действительность, изображать ее существенные стороны. Между тем творческое развитие писателя шло в направлении, диаметрально противоположном этой версии. Сборник «В сумерках» свидетельствует об этом со всей очевидностью.

Что касается самого Чехова, то он, как мы видели, объяснял название сборника характером объективной действительности. Не следует забывать, что он имел все основания называть русскую жизнь сумеречной, так как писал в период злейшей политической реакции 80-х годов. Общий характер действительности тех лет Чехов понимал достаточно хорошо. С болью говорил о том, что современное общество «обуяла лень, скука жизни и неверие», где в странном сочетании воцарилась «нелюбовь к жизни и страх смерти» и где «даже лучшие люди сидят, сложа руки, оправдывая свою лень и свой разврат отсутствием определенной цели в жизни…». Ему же принадлежат следующие суровые слова о современном ему социализме: «Где же он? Он в письме Тихомирова к царю. Социалисты поженились и критикуют земство. Где либерализм? Даже Михайловский говорит, что все шашки теперь смешались» (П, т. III, с. 111). Упоминает Чехов о Льве Тихомирове не случайно. Это активный народоволец, кончивший покаянным письмом к царю и брошюрой «Почему я перестал быть революционером». Говоря о социализме, писатель имеет в виду, конечно, крушение идеологии и практики революционного народничества.

Приведенные примеры показывают, что Чехов имел все основания именовать реально окружающую его жизнь сумеречной, даже сумрачной. Примечательна, однако, та тональность, в которой дается Чеховым характеристика эпохи. В то время когда либеральное народничество жило со спокойной уверенностью в том, что время героических свершений закономерно ушло в прошлое, что настало время малых дел, которыми и нужно не мудрствуя лукаво заниматься, когда в реакционно-охранительном лагере славили воцарившуюся тишину и спокойствие, Чехов говорит о подобных явлениях с горечью и плохо скрываемым негодованием: Для него это явно больная эпоха, и он смотрит на современное общество как бы извне, как врач смотрит на больного. И чем дальше, тем отчетливее будет выражаться надежда писателя на его выздоровление, радость по поводу тех признаков оживления общественной жизни, которые он будет наблюдать. Все это качественно отличало Чехова от хмурых восьмидесятников, от различных разновидностей литературы, порожденных болезнью восьмидесятничества.

Чеховский художественный метод сложился не сразу. Он последовательно формировался на протяжении всего его творческого пути. При этом постепенно видоизменялась, углубляясь и совершенствуясь, вся его художественная система. Сборник «В сумерках» запечатлел один из существенных этапов становления художественного метода писателя и его поэтики.

В цитировавшейся выше статье Мережковский, в связи с предпринятой им реабилитацией «бестенденциозного» искусства, утверждал, что творческий акт всегда в подлинном искусстве интуитивен, бессознателен. «Творческий процесс, – писал он, – не механический – а бессознательный, непроизвольный, органический… Истинно художественные произведения не изобретаются и не делаются, как машины, а растут и развиваются, как живые, органические ткани»⁶.

Чехов решительно отверг саму постановку вопроса о «физиологии» художественного творчества. Что касается существа утверждения Мережковского, то оно прямо противоречило мнению на сей счет Чехова. «Художник… должен, – пишет он Суворину в октябре 1888 года, – судить о том, что он понимает… Художник наблюдает, выбирает, догадывается, компонует – уже одни эти действия предполагают в своем начале вопрос; если с самого начала не задал себе вопроса, то не о чем догадываться и нечего выбирать. Чтобы быть покороче, закончу психиатрией: если отрицать в творчестве вопрос и намерение, то нужно признать, что художник творит непреднамеренно, без умысла, под влиянием аффекта; поэтому, если бы какой-нибудь автор похвастал мне, что он написал повесть без заранее обдуманного намерения, а только по вдохновению, то я назвал бы его сумасшедшим» (П, т. III, с. 45 – 46).

Творческая эволюция Чехова и определялась тем, что он ставил в своих произведениях все более глубокие и сложные вопросы, обращенные к социальной действительности. Вполне естественно, что уже постановка очередного вопроса, – правильность ее Чехов в те годы считал первоочередной задачей художника, – зависела от его мировоззрения.

В октябре 1888 года Чехов так объяснял Плещееву свою общественную позицию: «Я боюсь тех, кто между строк ищет тенденции и кто хочет видеть меня непременно либералом или консерватором. Я не либерал, не консерватор, не постепеновец, не монах, не индифферентист. Я хотел бы быть свободным художником и – только… Я ненавижу ложь и насилие во всех их видах, и мне одинаково противны как секретари консисторий, так и Нотович с Градовским (журналисты либерального толка. – Г. Б.). Фарисейство, тупоумие и произвол царят не в одних только купеческих домах и кутузках; я вижу их в науке, в литературе, среди молодежи… Поэтому я одинаково не питаю особого пристрастия ни к жандармам, ни к мясникам, ни к ученым, ни к писателям, ни к молодежи… Мое святая святых – это человеческое тело, здоровье, ум, талант, вдохновение, любовь и абсолютнейшая свобода, свобода от силы и лжи, в чем бы последние две ни выражались. Вот программа, которой я держался бы, если бы был большим художником» (П, т. III, с. 11).

Аналогичные высказывания Чехова тех лет – в защиту материализма, «святого времени» – 60-х годов и др. – дают возможность характеризовать эту программу как просветительскую, последовательно демократическую. С этой позиции писатель и ополчается против господствующих общественных нравов царской России 80-х годов.

Уже в своих юмористических рассказах, обращаясь к простейшим бытовым происшествиям, Чехов умел ярко, броско обнажать бессмысленность, противоестественность жизни под гипнозом установившихся призрачных общественных ценностей. Сейчас, на том же простейшем житейском материале, в рамках будничной повседневности, столь же впечатляюще выявляется драма человеческого бытия. При этом Чехов уже на данном этапе своего творческого развития стремится подвести читателя к обобщающим выводам, касающимся тех или иных сторон русской жизни в целом.

В последующие годы чеховское представление о драме человеческого бытия будет углубляться, все отчетливее и острее будут выступать ее социально-исторические истоки. Это и был путь к таким программным произведениям Чехова 90-х годов, как «Мужики», «Моя жизнь» и многие другие. Но пока, в начале второй половины 80-х годов, писатель руководствуется главным образом нравственными критериями, которые сводятся, в конечном счете, к понятию свободы и счастья. Чехов на деле руководствуется при этом теми ценностями, о которых пишет в письме к Плещееву.

Преимущественный интерес к нравственной проблематике приводит писателя к сближению с Толстым. Чехов внимательно вглядывается в его философию, в том числе в толстовское учение о непротивлении злу насилием. Так появляются своеобразные рассказы-эксперименты, где Чехов как бы проверяет жизненную достоверность толстовского учения. К числу таких рассказов относятся «Хорошие люди» (1886), «Встреча» (1887), «Казак» (1887).

От начала до конца не принимая толстовские призывы к непротивлению злу насилием, к опрощению, к хлебному труду, оставаясь последовательным атеистом и решительно отвергая его религиозно-христианское учение, Чехов в то же время оказывался пленником толстовской нравственной проповеди. Свойственное Чехову в середине 80-х годов скептическое отношение к политическим проблемам способствовало его повышенному интересу к толстовскому учению о всеобщей любви как пути к наиболее радикальному решению всех противоречий жизни. Такие рассказы, как «Письмо» (1887), «Нищий» (1887), являются прямыми иллюстрациями этого его увлечения. Нерассуждающая правда искреннего чувства любви, человеколюбия оказывается здесь сильнее всяких доводов рассудка. Именно такой подход побеждает в истории со строгим письмом рассудительного отца Федора безбожному сыну дьякона («Письмо»). В конечном счете, оно оказывается совершенно испорчено добродушной припиской самого дьякона, у которого, при искреннем восхищении мудрым письмом отца Федора, господствуют добрые, простые человеческие чувства. В условиях праздничной пасхальной обстановки и сам строгий отец Федор признает, что осуждающее письмо к грешному сыну дьякона посылать не следует. Навязчивая тенденциозность такой концовки была настолько очевидна, что Чехов в 1888 году при подготовке рассказа к сборнику отбросил этот вариант. Но суть рассказа осталась той же. Нерассуждающая доброта по отношению к нищему пропойце Лушкову побеждает и в рассказе «Нищий». И тут она противопоставлена справедливой строгости присяжного поверенного Скворцова. Не его, казалось бы, вполне разумные меры, а всепрощающее добродушие кухарки Ольги, тайно потворствовавшей пьянице, поставило Лушкова на ноги.

При всей гуманности такой постановки вопроса, при всем поэтическом очаровании рассказов, написанных в этом духе, толстовская идея была глубоко утопична. Слишком остры были реальные социальные противоречия, чтобы всерьез верить в их снятие проповедаю человечности. Вот это противоречие, до времени характеризующее творчество Чехова, и привело его к решительному пересмотру своей позиции, вернуло его к проблеме социальности. Однако социальный гуманизм, окончательно восторжествовавший в 90-е годы, зрел в его творчестве уже в 80-е годы. В этом и состояла противоречивость ряда произведений Чехова второй половины 80-х годов, в том числе, как мы увидим, и некоторых рассказов сборника «В сумерках».

Следует сделать одну оговорку. Отход Чехова от толстовской философии вовсе не означал отречение его от Толстого. В исполненном глубочайших противоречий творчестве великого современника Чехова, наряду с отмеченными чертами, от десятилетия к десятилетию все более могуче звучал социальный протест, крепло искусство срывания всех и всяческих масок с существующего строя, господствующих классов. Разочарование Чехова в толстовских философских построениях вело к дальнейшему сближению его с Толстым, беспощадным обличителем социального строя царской России, способствовало упрочению народности чеховского творчества, которая также все теснее сближала его с Толстым.

Обращение Чехова к теме народа, в традиционном понимании тех лет – к теме русского крестьянства, относится уже к началу его творческого пути. Уже тогда становится ясна симпатия Чехова к мужикам, равно как и его негодующее отношение к кулакам и помещикам. Вместе с тем его рассказы о деревне лишены какой бы то ни было ее идеализации, такой привычной в народнической публицистике и критике.

Во второй половине 80-х годов жизнь русского мужика все чаще освещается в рассказах Чехова. Примечательно, что, говоря о некоторых из них, современная критика подчас вспоминает Тургенева, усматривая в них сходство с «Записками охотника». Однако пока что это наблюдение не получает развития и возникает, как правило, при характеристике чеховского пейзажного мастерства. В конце 1940-х годов Г. Бялый выделил в творчестве Чехова уже целый цикл произведений, который он назвал чеховскими «Записками охотника». «В середине 80-х годов, – писал он, – в рассказах Чехова появляется целая галерея «вольных людей» из народа, мирных бродяг, мечтателей, артистов и художников в душе… Эта группа рассказов образует как бы чеховские «Записки охотника», возникшие, несомненно, не без тургеневского влияния» ⁷, Тут, как видим, внимание было обращено не на пейзажное мастерство, а на героев рассказов – русских мужиков.

Наблюдение Г. Бялого совершенно справедливо. С «Записками охотника» такие рассказы Чехова, как «Егерь» (1885), «Агафья» (1886), «Художество» (1886), «Счастье» (1887) и др., и в самом деле объединяет стремление показать душевное богатство простых людей из народа. Однако тут же возникает и существенное различие чеховского и тургеневского изображения мужиков.

Чехов явно учитывает известную идеализацию Тургеневым народной жизни, отмеченную критикой 60-х годов, опыт изображения русской деревни демократическими писателями 60 – 70-х годов, поведавших о страшной правде идиотизма деревенского быта⁸. Принципиальной особенностью чеховских «Записок охотника» становится поэзия не только русской природы и духовной жизни русских крестьян, развивающая традиции Тургенева, но и трезвая правда изображения бедной, нищей русской деревни. Герои Чехова, при всем том, что в глубине души их таится подлинная человечность, а подчас и несомненная одаренность, внешне весьма неказисты, темны, безграмотны. Отсюда и такие рассказы о трагикомедии беспросветной темноты мужицкой жизни, уготовленной существующим строем, как «Злоумышленник» (1887), «Темнота» (1887), «Беглец» (1887). Все это дает основание характеризовать Чехова уже как продолжателя демократической литературы 60 – 80-х годов – В. Слепцова, С. Каренина (Петропавловского) в первую очередь. Это была перспективная линия развития, она вела его к таким произведениям 90-х годов, как «Мужики», «Новая дача», «В овраге» и др.

Мы отметили два основных направления в творчестве Чехова, которые, как увидим, отчетливо представлены в рассматриваемом нами сборнике. Однако творчество Чехова отнюдь не исчерпывалось этими направлениями. И это тоже принципиально важно для понимания позиции писателя тех лет, определившей характерные особенности и сборника «В сумерках». Дело в том, что Чехов решительно противостоял узости в изображении действительности, тому, что он называл писательской «специализацией». «Нельзя, – пишет он Плещееву по поводу очередного произведения И. Щеглова, – жевать все один и тот же тип, один и тот же город, один и тот же турнюр. Ведь кроме турнюров и дачных мужей на Руси есть много еще кое-чего смешного и интересного» (П, т. III, с. 10). В том же плане критиковал он и Короленко, полагая, что тот зря не расстается со своими арестантами. И это несмотря на то, что чрезвычайно высоко ценил его рассказ «Соколинец». Стремление широко раскрыть жизнь, показать ее многообразие – еще одна характерная черта творчества Чехова в целом, отчетливо проявляющаяся в сборнике «В сумерках».

Стремление к созданию широкой панорамы жизни, показу ее многообразия привлекало внимание писателя и к таким событиям, которые не давали возможности выхода к обобщающим суждениям о русской действительности. Так было, во всяком случае, в 80-е годы. Какие в самом деле принципиально важные суждения о ней можно делать, познакомившись с такой чудесной миниатюрой Чехова, как «Налим»? или с «Хирургией»? Мудрствования и философствования в связи с ними, право, были бы от лукавого. Но это тоже частица жизни, такой жизни, какая она есть. И это чудесные произведения искусства, миниатюры, поражающие нас своей соразмерностью, художественным тактом, радующие нас добрым юмором, искрящиеся молодым задорным весельем. Они так же естественно соседствуют с такими рассказами, как «Кошмар», или написанной позже «Скучной историей», как не отменяют друг друга, к примеру, скульптура Шадра или Мухиной и забавные дымковские мужики да бабы. Однако тональность таких миниатюр у Чехова не обязательно комическая. Примером тому могут служить некоторые произведения сборника «В сумерках».

Вот, например, рассказ «Несчастье». Современная Чехову критика досадливо морщилась по его поводу, упрекала Чехова в увлечении чувственными мотивами и т. п. Между тем перед нами глубокий психологический этюд, представляющий собой совершенно самостоятельную, оригинальную разработку части той драмы, которую нарисовал Толстой в «Анне Карениной» (Анна – Каренин – Вронский). Так же как у Толстого, перед нами женщина, меньше всего склонная к легкомысленному поведению, не только к адюльтеру, но и к флирту. Как и Анна, Софья Петровна, жена нотариуса Андрея Ильича Лубянцева, борется, хитрит сама с собой и искренне негодует, когда начинает понимать, что с ней происходит. «Назло себе, она во всех подробностях, ничего не утаивая, припомнила, что все эти дни она была против ухаживаний Ильина, но что ее тянуло идти объясниться с ним; мало того, когда он валялся у ее ног, то она чувствовала необыкновенное наслаждение. Припомнила она все, не жалея себя, и теперь, задыхаясь от стыда, была бы рада надавать себе пощечин…

И, желая доказать самой себе, что она еще хорошая жена и мать, что порча еще не коснулась тех ее «основ», о которых она говорила Ильину, Софья Петровна побежала в кухню и раскричалась там на кухарку за то, что та не собирала еще на стол для Андрея Ильича. Она постаралась представить себе утомленный и голодный вид мужа, вслух пожалела его и собственноручно собрала для него на стол, чего раньше никогда не делала».

Рассказ и сводится к этому искреннему борению вполне порядочной женщины, борению не против низменной страсти, а против большого всепоглощающего чувства. И чем больше старалась она подавить в себе мысли об этом чувстве, тем «рельефнее выступал в ее воображении Ильин, песок на его коленях, пушистые облака, поезд…».

Одновременно выясняется, как и в «Анне Карениной», что она, видимо, впервые испытывает охватившее ее чувство любви. Да, она была верной женой, привыкла к мужу. А вот теперь все это, как и у толстовской Анны, рушится. И на мужа своего глядит она теперь по-новому» подмечая какие-то такие черточки, такие особенности его облика, которые раньше не замечала, а вернее, не видела в них ничего примечательного.

Да, она накрывала ему стол, демонстрируя самой себе свою деловитость, свою верность «основам». «Зато, когда вскоре приехал Андрей Ильич, она едва поздоровалась с ним. Наплыв напускных чувств уже прошел, ничего ей не доказав, а только раздражив и озлив ее своею ложью. Она сидела у окна, страдала и злилась…

Андрей Ильич, томны» от голода и утомления, в ожидании, пока ему подадут суп, набросился на колбасу и ел ее с жадностью, громко жуя и двигая висками.

«Боже мой, – думала Софья Петровна, – я люблю его и уважаю, но» зачем он так противно жует?»

Вспомним, как Анна Каренина впервые заметила, что у ее мужа торчащие уши. И тут, как видим эффект тот же.

Небольшой рассказ вмещает в себя весьма существенные стороны драматической истории, сходной с той, которую Толстой раскрыл в своем романе. Еще очевиднее это новаторское мастерство Чехова проявится позже, когда он напишет «Даму с собачкой», также глубоко оригинальное произведение, еще более широко вместившее в себя жизненную драму, в чем-то аналогичную драме Анны Карениной.

Удивительного лаконизма Чехов достигает путем строгого отбора событий. Сцена на скамье, где Ильин объяснялся Софье Петровне в любви, обед мужа, гости вечером, когда Ильин был явно несчастлив и сидел на диване как на угольях, а она была будто в лихорадке – «чувствовала свою молодость, красоту, неприступность и – благо решила уехать! – дала себе в этот вечер волю. Она кокетничала, без умолку хохотала, пела с особенным чувством и вдохновенно. Все ее веселило, и все ей было смешно». Она не хотела отдать себе отчета в том, что это бурлило в ней ее новое чувство, но это было так, и вечер этот оказался решающим, переломным в ее судьбе.

Все построено на таких вот лаконично поданных, психологически чрезвычайно емких ситуациях.

1. А. П. Чехов, Полн. собр. соч. и писем в 30-ти томах. Письма, т. 1, М., «Наука», 1974, с. 238. Далее ссылки на это издание даются в тексте.[↩]
2. «Северный вестник», 1888, N 11, отд. II, с. 78.[↩]
3. »Северный вестник», 1888, N 11, отд. II, с. 78. [↩]
4. Там же, 1887, N 9, отд. II, с. 84.[↩]
5. Лев Шестов, Начала и концы, СПб., 1908, с. 3.[↩]
6. «Северный вестник», 1888, N 11, отд. II, с. 98. [↩]
7. Г. А Бялый, Чехов и «Записки охотника». – «Ученые записки Ленинградского государственного педагогического института им. А. И. Герцена», 1948, т. 67, с. 184.[↩]
8. См. об этом в кн.: Г. Бердников, А. П. Чехов. Идейные и творческие искания, М., «Художественная литература», 1984, с. 48 – 73.[↩]

Глава 24

Пушкинская премия

октябрь – декабрь 1888 года

Вернувшись в свой кабинет, Антон погрузился в работу. Шуму в доме прибавилось: теперь по лестнице стучал башмаками гимназист Сережа Киселев. В семье появилась кухарка Марьюшка – эта немолодая женщина будет готовить Чехову обеды до самой его смерти и даже переживет своего хозяина.

Франц Шехтель все громче возмущался Колиной нерадивостью, за которую ему приходилось расплачиваться из собственного кармана. В октябре он делился с Антоном тревожными мыслями: «Что Николаю скверно и очень скверно – это очевидно – я бы не дал 2 копейки за его долговечность. Я теперь могу положительно утвердить, что он неисправим. Со слезами на глазах он уверял, что сам видит и осязает то зло, которое ему причиняет его Кувалдиха, что с этой минуты он разрывает с нею навеки, будет бывать всюду, обедать, завтракать, работать. Отлично, я почти поверил ему: несколько дней он вел себя совсем-таки как Николай былых времен, бывал у нас каждый день. Кроме маленького стакана Сотерна ничего не пил. Кого хотел этим обмануть, я уж и не понимаю. Обратная сторона медали: постоянная водка, салями (Luxus) и Кувалда – ежедневно. Охоты к работе никакой. Улыбнулась и понравилась ему мысль сделать портрет моей жены. Давай делать – затрачена уйма денег – не знаю, что будет; до сих пор стоит полотно в своей девственной чистоте».

Время шло, а Коля по-прежнему отлынивал от работы, доводя Шехтеля до отчаяния: «Он положительно страдает какою-нибудь манией, в силу которой он все свои поступки, иногда даже преступные, видит в розовом свете <…> Простите, что я Вам надоедаю, но что мне делать? <…> Верните, пожалуйста, доски [для иконостаса] посыльному...»

Еще одно предупреждение пришло от домовладельца Корнета: «Сообщите, где ночует Ваш брат Николай Павлович, художник. Сегодня был инцидент. Я поймал малого, подглядывающего в Ваши окна. Как бдительный хозяин, я парня припугнул <…> Он мне покаялся, что он – Николай Павлович, снял номер у Медведевой <…> и что-де три недели не знает, где ночует, а паспорта не дали! Сообщаю так подробно – дабы не вышло чего, чтобы штрафа Вам не заплатить»[145].

Чехов обратился к зятю Суворина, юрисконсульту А. Коломнину с просьбой выхлопотать для Коли освобождение от воинской повинности. Однако уклонение от призыва в тридцатилетнем возрасте не имело под собой законных оснований, и ни один из предложенных Коломниным советов спасти Колю не смог бы. В конце ноября Шехтель все еще разыскивал Колю, в глубине души надеясь на то, что его можно попытаться вызволить из беды: «Помогите, дорогой Антон Павлович! Я снаряжаю целую экспедицию для поисков Николая. <…> На мои две телеграммы по адресу Кувалды – никакого ответа. Очевидно, его и там нет. Не был ли он у Вас? Пусть он мне лишь отдаст доски – больше мне ничего не надо. Зачем он меня вдвойне наказывает! Может быть, теперь он образумится, будет работать; я готов забыть все – лишь бы он работал».

Только благодаря Александру удалось напасть на Колин след – он вел к новой женщине. И лишь под Пасху 1889 года семейство Чеховых смогло увидеть своего блудного сына.

После демонстративного отъезда из Луки Александр дважды писал по секрету Маше, все еще допуская возможность женитьбы на Елене Линтваревой. Маша рассказала об этом Антону, и тот вступился за своего коллегу и товарища: «Теперь о твоем браке. <…> Если ты во что бы то ни стало хочешь знать мое мнение, то вот оно. Прежде всего ты лицемер 84 пробы. Ты пишешь: „Мне хочется семьи, музыки, ласки, доброго слова, когда я, наработавшись, устал“. <…> Ты <…> отлично знаешь, что семья, музыка, ласка и доброе слово даются не женитьбой на первой, хотя бы весьма порядочной, встречной, а любовью. <…> А любви нет и не может быть, так как Елену Михайловну ты знаешь меньше, чем жителей луны. <…> Она врач, собственница, свободна, самостоятельна, образованна, имеет свои взгляды на вещи. <…> Решиться выйти замуж она, конечно, может, ибо она баба, но ни за какие миллионы не выйдет, если не будет любви (с ее стороны)».

Александр отступился. Суворин, несмотря на собственные душевные муки, взялся вразумлять его – какое-то время Александр продержался в трезвости. Однако не прошло и двух месяцев, как он нашел для своей души «ласку», а для своих отпрысков – заботливую мать. В чеховскую семью вернулась Наталья Гольден, старая пассия Антона, его Наташеву. Об этом несколько заносчиво Александр писал 24 октября Антону: «За ребятишками ходит Наталья Александровна Гольден в качестве бонны. Она живет у меня, заведывает хозяйством, хлопочет о ребятах и меня самого держит в струне. А если иногда и прорывается в конкубинат, так это – не твое дело».

Началось все с того, что в «Новом времени» появилась заметка, в которой сообщалось о бедственном положении больного чахоткой литератора Н. Путяты, с которым Наталья Гольден состояла в родстве. Она пришла в редакцию узнать его адрес: «Разговорились. Я пригласил ее побывать у меня, посмотреть моих ребят. Она согласилась, и в результате нескольких вечеров, проведенных вместе „вдовцом и девой“, получилось то, что мы живем теперь вместе. Она живет в одной комнате, я – в другой. Живем, ругаемся от утра до ночи, но отношения наши – чисто супружеские. Она мне – как есть по Сеньке шапка. Если родители, старость коих я намерен почтить примерным поведением, не усмотрят в сем „сближении“ кровосмешения, скоктания и малакии, то я не имею ничего и против церковного брака».

Антон получил письмо и от самой Натальи: «Многоуважаемый Антон Павлович! Знаю, что это письмо Вас крайне поразит, но и сама я не менее поражена. Чего на свете не бывает. Мне очень хотелось бы знать Ваше мнение обо всем случившемся. Искренно преданная Вам Н. Гольден»[146].

Антон не ответил на эти откровения и ограничился лишь тем, что сообщил на латыни о смерти гончей Корбо, походя обозвав Александра ослом. Смерть старого пса на какой-то миг сблизила братьев больше, чем перешедшая из рук в руки Наталья Гольден. Александр признался в том, что утаивал часть Антоновых гонораров в «Новом времени». От имени своей собаки Гершки он откликнулся написанным на латыни соболезнованием.

Не пройдет и недели, как Наталья предстанет перед Александром в ином свете – чревоугодницей и любительницей плотских утех: «Наталья Александровна ежедневно объедается, принимает слабительное, страждет животом, клянется быть воздержной, но не держит слова. Водку пьет, заражена нигилизмом и либерализмом. Относительно всего остального могу под ее портретом сделать надпись, виденную в детстве на постоялом дворе на картине, где гориллы похищают и разгрызают негритянок, а англичане в котелках палят из ружей. Надпись эта проста, но выразительна: „Сей страстный и любострастный зверь…“»

Всю осень Антон получал письма от Алексея Суворина-младшего. Будучи защитником еврейских погромов, Дофин изливал на бумаге свою ненависть к евреям[147]. Эти письма подействовали на Антона в том смысле, что его уважение к евреям еще более укрепилось, и в то же время возникли первые подозрения в ущербности суворинской империи. Однако еще одна из излюбленных тем Дофина все-таки нашла отклик в душе Антона: «Не женитесь никогда, Антон Павлович, иначе как на три месяца, или если уж женитесь, то разойдитесь с женою непременно до того, как ей минет тридцать лет, ибо после тридцати лет женщина, даже самая самоотверженная, смотрит на мужа прежде всего как на предмет своего удобства».

К концу сентября Суворин-старший, который за весь год смог уделить внимание лишь своей даче, наконец, стряхнул с себя оцепенение. По пути в Петербург, спеша туда, чтобы снопа взять в свои руки бразды правления издательской империей, Суворин целый день провел у Чехова в Москве. Он подтвердил уже дошедшие до Антона слухи о том, что присуждение ему половинной Пушкинской премии по литературе за 1888 год – дело практически решенное. Еще до публикации повести «Степь» комиссия, в которую входил и Григорович, приняла решение в пользу Чехова. Получив 500 рублей премии и добавив к ней доходы от продажи сборников «В сумерках» и «Рассказы», Антон наконец расправился с долгами. Вслед за Сувориным поздравить Антона пожаловала Анна Ивановна. Принимать у себя Сувориных было весьма почетно, однако московские либералы в штыки встречали тех, кто сближался с «Новым временем».

Похоронив двух сыновей, Суворин наконец нашел для себя отдушину. Он организовал собственный театр, и в последующие двадцать лет его окружение будут составлять хорошенькие актрисы и более или менее одаренные драматурги, в то время как Дофин будет постепенно прибирать к рукам «Новое время». В Москве готовилась к постановке суворинская пьеса «Татьяна Репина». В обмен на то, что контроль над ней в Малом театре взял на себя Чехов, Суворин в Петербурге посредничал при постановке «Иванова» в Александрийском театре – столичный успех пьесы был для Чехова особенно важен. На этот раз пьеса была подвергнута основательной переделке. В это время Антон все чаще и охотнее пишет Суворину, и отношения между ними становятся более доверительными. Четырнадцатого октября (четырьмя днями раньше у него было кровохарканье) он поделился с Сувориным своим секретом, хотя представил дело так, будто болезнь его не опасна: «Каждую зиму, осень и весну и в каждый сырой летний день я кашляю. Но все это пугает меня только тогда, когда я вижу кровь: в крови, текущей изо рта, есть что-то зловещее, как в зареве <…> Чахотка или иное серьезное легочное страдание узнаются только по совокупности признаков, а у меня-то именно и нет этой совокупности. Само по себе кровотечение из легких не серьезно; кровь льется иногда из легких целый день, она хлещет, все домочадцы и больной в ужасе, а кончается тем, что больной не кончается – и это чаще всего».

С большей охотой Антон обсуждал с Сувориным проблемы взаимоотношения полов. В рассказе «Припадок», написанном для сборника в память Гаршина, он избрал щекотливую тему – бордели Соболева переулка. Сюжет его достаточно прост – это история о трех товарищах, студентах и завсегдатаях публичных домов; один из них проникается мыслью о том, что проституция есть зло, и начинает проповедовать на улицах. Друзья отправляют его к психиатру, который убеждает студента, что болезнью страдает не общество, а он сам. Двое «здоровых» студентов напоминают Шехтеля и Левитана, «смутьян» же явно списан с Коли (рассказчик становится на его сторону), который, вполне в духе Гаршина, чист помыслами, горяч душой и находится на грани безумия. «Припадок» – это первый рассказ Антона, в котором ставится вопрос о том, кто же в самом деле здоров, а кто душевно болен. Противоречивое отношение автора к затронутой теме уходит корнями в его собственный опыт; 11 ноября он пишет об этом Суворину: «Говорю много о проституции, но ничего не решаю. Отчего у Вас в газете ничего не пишут о проституции? Ведь она страшнейшее зло». Плещееву (который, как и Киселев, отличался более широкими взглядами) Антон на следующий день писал в несколько иной тональности: «Мне, как медику, кажется, что душевную боль я описал правильно, по всем правилам психиатрической науки. Что касается девок, то по этой части я во времена оны был большим специалистом…» Еще более примирительно пишет он о проституции в конце декабря Щеглову: «Отчего Вы так не любите говорить о Соболевом переулке? Я люблю тех, кто там бывает, хотя сам бываю там так же редко, как и Вы. Не надо брезговать жизнью, какова бы она ни была».

Изображение секса в литературе вызывало у Чехова раздражение. В ответ на похвальный отзыв Суворина о том, с какой искушенностью трактует этот вопрос Золя, Чехов сердито написал: «Распутных женщин я видывал и сам грешил многократно, но Золя и той даме, которая говорила Вам „хлоп – и готово“, я не верю. Распутные люди и писатели любят выдавать себя гастрономами и тонкими знатоками блуда; они смелы, решительны, находчивы, употребляют по 33 способам, чуть ли не на лезвии ножа, но все это только на словах, на деле же употребляют кухарок и ходят в рублевые дома терпимости. <…> Я не видел ни одной такой квартиры (порядочной, конечно), где бы позволяли обстоятельства повалить одетую в корсет, юбки и турнюр женщину на сундук, или на диван, или на пол и употребить ее так, чтобы не заметили домашние. Все эти термины вроде в стоячку, в сидячку и проч. – вздор. Самый легкий способ – это постель, а остальные 33 трудны и удобоисполнимы только в отдельном номере или в сарае. <…> Если Золя сам употреблял на столах, под столами, на заборах, в собачьих будках, в дилижансах или своими глазами видел, как употребляют, то верьте его романам, если же он писал на основании слухов и приятельских рассказов, то поступил опрометчиво и неосторожно»[148].

Вместо того чтобы продолжать обсуждение этой темы на бумаге, Суворин пригласил Антона с Машей в Петербург. Дофин, полагая, что Чехов в столице погуляет вволю, советовал ему в письме: «Ваши комнаты придется Вам уступить сестре, а самим взять библиотеку, не ту, что возле кабинета отца, а рядом с прихожей. Диван там рекомендую. Ход отдельный. Ночью, как войдете, старайтесь упасть влево, попадете в дверь». В начале декабря Антон с Машей разместились у Сувориных. Всю ночь Антон провел в разговорах с Плещеевым, Модестом Чайковским, Давыдовым и Георгием Линтваревым. Одиннадцатого декабря вместе с Сувориным он побывал на премьере «Татьяны Репиной». На следующий день он читал свой рассказ «Припадок» на вечере в Литературном обществе. Публичных чтений Антон избегал – не только по причине застенчивости, но и оттого, что в первые же минуты терял голос (тревожный симптом развивающегося туберкулеза). В тот раз ему на помощь пришел актер Давыдов. Общаясь с театральным людом, Антон растолковывал им своего «Иванова». Декабрьская поездка в Петербург ознаменовалась важным событием – Чехов познакомился с Петром Ильичом Чайковским; эта встреча лишний раз подтвердила, что творчество Чехова лучше всех смогли оценить художники и музыканты.

Немало времени потратил Антон в хлопотах о своих знакомых: Георгия Линтварева он свел с Чайковским («Он хороший человек и не похож на полубога», – уверял он молодого человека); для М. Киселевой выговорил более выгодные условия оплаты ее детских рассказов. Для Григоровича же у Антона времени не нашлось, и это старика обидело. Непростым для него оказался визит к Александру. Нельзя сказать, что он испытывал ревность, – фигура Натальи Гольден утратила былую стройность, а черные кудри спрятались под косынкой – и все-таки видеть, как пьяный брат самым непотребным образом изводит его старую любовь, было выше его сил (против подобного обращения с Анной Сокольниковой Чехов особенно не возражал). Антон пришел в ярость, разругался с Александром, а уйдя от него, с горя напился. Суворину пришлось довести его до кровати.

Вернувшись в Москву, Антон по поручению Суворина принял участие в распределении ролей в «Татьяне Репиной». Это занятие вызвало у него раздражение: «Актрисы – это коровы, воображающие себя богинями. <…> Макиавелли в юбке». Вскоре он уже выдавал указания Суворину с беспощадностью заправского режиссера: «Бабы хитры. На их телеграммы и письма, буде получите, не отвечайте без моего ведома». Из-за утомительной борьбы с актерским самолюбием у него разыгрался геморрой. В письмах к Суворину он вел параллельную битву за своего «Иванова», огорчаясь тем, что и в переделанной пьесе актеры не могут понять смысла, и, давая пространные толкования персонажей, нарисовал диаграмму Ивановской депрессии. Он чувствовал, что безусловного успеха его пьеса в Петербурге иметь не будет – столица не жаловала психологическую драму.

Шум вокруг Пушкинской премии и хлопоты, связанные с постановкой пьесы, несколько затмили собой тот факт, что в чеховской прозе появилось новое направление. Рассказ «Припадок» стал первым в ряду обвинительных актов обществу вполне и духе Толстого. В последовавшем за ним рассказе «Княгиня» фальшивая благотворительность пресыщенной барыни, княгини Веры Гавриловны, разоблачается суровым и аскетичным врачом Михаилом Ивановичем. В рассказе «Именины» осуждается фальшь в отношениях между близкими людьми, которая маскируется праздничным весельем. Конец рассказа трагичен – героиня теряет ребенка, что окончательно лишает ее надежды па восстановление искренности в отношениях с мужем. Тема, па которой фокусирует свое внимание автор и которая объединяет эти три рассказа, – человеческая ложь и ее поведенческая манифестация. Чехов прибегает к толстовским приемам: он фиксирует психофизиологические реакции своих персонажей, а простодушному герою отводит роль пророка. Однако никто не мог предвидеть, что, примерив на себя толстовство, Чехов впоследствии станет его отрицать. Независимость и жизнелюбие чеховской натуры восстали против толстовского пуританства; в равной степени чеховская многозначительная недосказанность плохо увязывалась с толстовскими чеканными нравоучениями.

Однако узнать об иных чеховских намерениях и устремлениях можно было из одной маленькой газетной заметки. В октябре 1888 года у далекого озера на границе между Киргизией и Китаем умер путешественник и исследователь Азии Николай Пржевальский. Он страдал от однополой любви и умер от тифа, выпив зараженной речной воды, – через несколько лет такая же участь постигнет Петра Ильича Чайковского. Чехов анонимно поместил в «Новом времени» некролог Пржевальскому, в котором восхищался его героизмом и говорил, что он один стоит десятка учебных заведений и сотни хороших книг. Тогда он еще не читал последней книги ученого, в которой тот рекомендует истребить всех обитателей Монголии и Тибета и заселить их земли казаками, а также начать войну с Китаем. В Пржевальском Чехова привлек образ одинокого странника, который, оставив семью и друзей, устремляется на край света, чтобы найти там свою смерть.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.