Закон тайги рассказ цюрупы

Случилось это в одну из лютых зим начала двухтысячных. Николаю тогда приспичило самому провести ревизию заброшенной базы геологоразведки, которую ему удалось выклянчить в администрации района пока только в аренду. Именно в районе этой базы он надеялся летом отыскать золотоносные руды, лежавшие практически у поверхности. Данные о местности он собирал уже давно, изучив и сопоставив информацию из разных источников. По всему выходило, что уже скоро он обретет свой маленький эльдорадо, нужно было только не опоздать. Заручившись предварительным согласием главы администрации, и на время оставив свой маленький шинный бизнес на компаньона, Коля с женой Верой арендовали на лесозаготовке бортовой дизельный ГАЗ-66 и махнули в дремучую тайгу на поиски своего будущего счастья.

Ехали целый день по заснеженной трассе вдоль огромной и красивой реки Иртыш, планируя к ночи добраться до базы. Дизель начал жаловался на здоровье еще в середине пути, но всё ж уверенно тянул по утрамбованному снежнику. Вера заметно нервничала, вглядываясь в белую таёжную бесконечность. Николай же, казался весьма уверенным в успехе дела и целеустремленно сверялся с картой, пытаясь найти нужный азимут. Дорога давно закончилась, и полуспущенные колеса грузовика теперь месили снег по пойме замёрзшей реки, которая должна была вывести к нужной сопке. Вдруг машина судорожно задергалась, выбросила из выхлопной трубы облако черного дыма и замерла, посвистывая горячим коллектором охлаждения.

— Ну, что за..! — выругался Николай, терзая ключ зажигания. Стартер немного поскрежетал на морозе, но вскоре тоже выбился из сил.

— Коль, ну что? Что делать? — Паника, таившаяся у Веры в глубине души с самого начала путешествия, вырвалась на свободу, — Мы же замерзнем!

— Спокойно, Верка! Где наше не пропадало!

Он выскочил из кабины и, обежал машину.

Вера сидела, вжавшись в сиденье. Кажется, она чувствовала, как стремительно, градус за градусом, тепло покидает кабину. Разум упрямо искал выход из сложившейся ситуации, но все возможные варианты приводили в тупик. Коля вернулся за руль и еще раз повернул ключ зажигания. На этот раз стартер даже не дернулся.

— Кажется, кранты машине, — удрученно сказал он, — надо пешком идти.

— Куда идти? — Вера сорвалась на крик.

— Ладно, ладно, Вер. Не кричи, всё устроится… мы что-нибудь придумаем.

Восточный ветер гнал по снегу низкую поземку. Солнце уже давно скрылось за верхушки высоких кедров, окутывая тайгу розовым закатным одеялом.

— Так, — решил Николай, — в кузове есть лопата. Надо копать берлогу. По крайней мере не замерзнем ночью, а завтра, возможно, потеплеет.

Вера заплакала, размазывая соленые слезы по холодным щекам.

— Ну, что ты милая? — Коля принялся целовать жену, схватив её руками за меховую шапку, — Всё будет хорошо!

— Ну, зачем ты всё это затеял? — рыдала Вера в голос, — Я как чувствовала…

— Вначале всегда тяжело. Вот увидишь, лет через пять, ты будешь вспоминать этот миг с улыбкой и радоваться, что мы приехали сюда. Я сейчас.

Николай выскочил из кабины и, достав лопату, принялся рыть глубокий снег, отойдя десяток метров от русла. Минут через двадцать он вдруг услышал •••

­­Фото автора.

На фото: Западная Сибирь, Север Хмао-Югра, Работники геофизического отряда в поле. Жители Няксимволя. Няксимволь. 1980 год. Саранпаульская геофизическая партия. Лесотундра. Пёс Верный. Дата пересъёмки 7 сентября 2010 года.

ЗАКОН ТАЙГИ

Уже история!..

08.09.2010 год. Стремительно меняется мир. Стремительно меняется жизнь. И бег времени особо ощутим в переменах, происходящих вокруг нас и с нами. Плюсы и минусы бесчисленных изменений в нашем государстве, в нашем крае, в нашем селе, в наших судьбах в особой резкости проявятся лишь позже. А сейчас… — меняются гражданские, юридические законы – они, то принимаются, то отвергаются нами, то просто иссякают сами по себе. Только всегда, наряду с прописными истинами в обществе существовали иные – «неписанные» законы и правила – никем не отражённые в «толмутах», не оспариваемые парламентами, не утверждаемые на заседаниях и не искажаемые временем. Так, приехав из южно-уральского городка, начав работать в полевой геологии, ступив в сибирскую тайгу Югры, мне довелось познать иной закон – «закон тайги».

Объяснили мне его местные ребята из числа урождённых тут, чьи деды хранили традиции, хранили тайгу, как и их предки, передав основы и внукам. Объяснили Закон тайги мне – горожанке, юной, неопытной, — просто, доступным человеческим языком. Помогли понять все нюансы опытные полевики – геологи, проработавшие в «поле» многие годы. А все поправки к нему, пункты и разъяснения внесла сама тайга… — метели, морозы, топи, непредсказуемые реки, пожирающий гнус, дожди и лесные обитатели. Они наглядно показали, что можно, а что нельзя в тайге, что этично, а что недопустимо.

Только, пожалуй, больше всего благодарна за таёжную науку – за её самые важные азы коренному жителю Няксимволя – Самбиндалову Сергею. Именно он, будучи таким же молодым, как все мы в те годы, научил нас беречь и ценить его родную землю. Ненавязчиво, он поправлял мои первые шаги по земле его предков, предупреждал возможные ошибки. Это он вытаскивал меня «за шкирку», а точнее – за воротник энцефалитного костюма, когда, загруженная «под крышу» геофизической аппаратурой, ростом с воробья, в болотных сапогах, в два раза превышающих размер ноги, по уши улькала в очередную болотную няшу, из которой самостоятельно выбраться было куда, как проблематично.

Он просто делился с нами – горожанами, своими знаниями жизни в тайге, которые в свою очередь столь же корректно, в своё время передали ему отец, дед, прадеды.

Сергей и поныне живёт в Няксимволе (родине мэра Москвы Сабянина), растит детей, внуков, охотится и занимается традиционным ремеслом; уйдя в «самозанятость», мастерит охотничьи лыжи по традиционным технологиям северян – как учил отец.

Совсем недавно в Няксимволе появилась телефонная связь и появилась возможность время от времени созваниваться, чтобы вспомнить те счастливые дни, когда в нашей тайге правил единственный негласно принятый всеми таёжниками — охотниками, геологами закон – закон тайги. И тот закон, выверенный и отточенный веками, поколениями таёжников гласил:
— Цени каждую жизнь! Вздумал стрелять в хозяина урмана — медведя, ранил по глупости или от страха его… – обязан найти и «добрать», так как подранок не даст работать и жить людям в лесу; с этого момента он смертельно опасен для человека. Думай в первую очередь о тех, кто рядом, а потом – о своих амбициях и страхах! Бахвальствуясь… — просто так – от дурости, застрелил малыша медвежонка – «рукавичку» (как тогда их любовно называли полевики) — тебе не место в тайге, не место в полевом отряде, не место в геологии! Уезжай восвояси… — в свой город! Ты с этого момента… – не геолог! Не полевик! Уходя из избушки, в непогодь приютившей тебя, оставь спички, соль, растопку у печи. Даже от самого последнего и самого крошечного сухаря отдели крошку для того, кого однажды она спасёт, как накормила и спасла сейчас тебя.

***
В те годы – восьмидесятые, уже минувшего давно двадцатого века, мы не могли представить, и если б кто-нибудь сказал, то не поверили, что спустя тридцать лет лесные избушки в нашем таёжном крае будут запираться на чугунные засовы с секретными замками, а на окна повесят решётки, чтобы случайный путник не разорил.
Живя в таёжной деревушке – в Няксимволе, уезжая в отпуск, в поле, мы подпирали дверь дома простой лопатой. Без нас, в наших квартирах, жили командировочные, студенты, или те, у кого ещё не было своего жилья. И это воспринималось нормой, даже особым уважением к хозяину, дом которого в его отсутствие не пустует, не заперт, открыт для любого. А замки банально не продавались в магазинах – были не нужны.

СПУСТЯ ДЕСЯТЬ ЛЕТ!..

2021 год. К сожалению, худшие прогнозы в отношении лесов России оправдываются. И человеческий люд нового поколения сибиряков живёт одним днём, по принципу: «после нас – хоть потоп!». О таёжном законе напрочь забыто. Помню, шла как-то по расквашенному зимнику – сильно устала, да и возраст за плечами сказывался. Впервые сама остановила попутный «Урал»; впервые попросила подвезти до села. И была шокирована: водитель отказал, сославшись, что спешит, — земляк бросил женщину «в возрасте», односельчанку в зимней тайге!.. Он даже не поитересовался здоровьем. – Могло прихватить сердце, потянула ногу… — в этом случае я могла просто навсегда остаться на зимнике, банально погибнув от переохлаждения. Невольно вспомнилось прошлое, когда не один, ценящий свою честь мужчина, не бросил бы человека идущего по тайге, тем более – женщину. — Что ж, пожелала ему вослед удачного пути и не сломаться в мороз на зимнике одному…

Прежние годы просто не мыслилось, чтоб водитель не остановился, и не предложил сам подвезти – неважно кого, кто ты, откуда. Закон тайги гласил однозначно: «Прежде помоги, потом спрашивай». Сейчас молодёжь сокрушается: сломался снегоход, машина, оставил всего-то на час, чтоб сходить в село за помощью, — свои же «знакомые» разберут на запчасти, вытащат всё, что успеют выкорчевать «с мясом»… — местные! не пришлые!..

Читаю в Интернет по Сибири: кругом охотники стремятся спрятать избушки от разорения. Идут на всевозможные ухищрения, — закладывают тропинки мхом, чтоб туристы не нашли, не нагадили и не сожгли. Не так давно по центральному каналу телевидения «знаток» делился опытом путешествия в тайге Сибири без денег и без продуктов – «автостопом». Он рекламировал – рекомендовал, жить в избушках местных охотников, ибо там всегда слихвой припасено не только съестное, но и вдосталь разных деликатесов, даже можно отыскать спиртное. Всегда имеется бензин, «абэшки» для зарядки телефона; имеется радио, Интернет, новенькие стиранные постельные принадлежности, всегда напилены и уже наколоты дрова. – Курорт одним словом, — бесплатный! Можно вольготно отдыхать не одну неделю – главное — бесплатно!.. Не нужно платить самим!

Слушала известного человека по Центральному государственному каналу, пребывая в шоке! С центрального канала, по сути, рекомендовали — обучали, как обворовать и ограбить таёжного жителя; обучали совершению тяжкого уголовного преступления, как минимум квалифицированного, как вторжение в чужую собственность и грабёж. Ведь охотники перед зимним заездом в тайгу подготавливают «сезон» тщательно. Таёжники завозят продукты, горючее и всё-всё необходимое для автономного длительного проживания в суровых экстремальных условиях севера.

Часто, в осеннее — зимнюю распутицу, пока не встанут реки, таёжник не имеет возможности выехать, выйти пешком в село.
Воочию представила, как охотник, зайдя в свои угодья для охоты, обнаруживает многомесячные запасы продуктов, бензина, разорёнными туристами. И оказывается без продуктов и снаряжения, в разграбленной изгаженной туристами избе.

Продукты таёжниками всегда закупаются на кровные гроши, завозятся подчас с риском для жизни по горным рекам, по горным кручам. На завоз расходуется дорогостоящий в нефтяном клондайке бензин.

Сейчас со всех центральных сцен агитируют за «внутренний» туризм. К нам тоже повалили «туристы», особенно рыбаки. Едут они по зимнику на навороченных джипах, с прицепами, со снегоходами. И вывозят тонны рыбы, вылавливая отнюдь не всегда простыми удочками. Ловят на продажу – для обогащения, а не для собственного потребления. Поджигают лес, уничтожают ради развлечения птиц.

Мне доводилось тушить трое суток подряд запалённую туристами тайгу. Молилась всем Богам и Духам о дожде. Измотанная, обессиленная, без сна, про еду и речи нет, носила ведрами воду с реки. Трое суток при этом шёл моросящий дождь, а пламя уходило под корни вековых кедров, пряталось под мох. Развлекаясь коньяками, ликёрами, туристы стреляли с карабинов по кедровкам и развесили их за шейки около избы на ветках кедра. Те так и висели!..

Муж – охотник, таёжник, как увидел, так закричал мне, чтоб сидела в лодке, не смотрела. Он знал мой характер, знал, что не смогу простить: начну «воевать», напишу статьи в газеты и наживу кучу лютых врагов опять. — «Навороченных» туристов, что не потушили тот костёр, с карабинами и коньяками, сопровождал бывший учитель по охотоведению, исконно коренной житель, наш сельчанин, «работающий» теперь «гидом». А призывали «посетить» наш живописный край люди с центральных трибун, в том числе профессиональные экологи.

Всецело поддерживаю мнение таёжников: «Туристы – это бичь тайги!». Нельзя туристов допускать в урман, пусть отдыхают в Турции на золотистом пляже, в центральных обжитых регионах России но не в Сибири! Тайга – не для развлечения! Она – нашей планеты! Наше богатство!

Югры тайга! В ней блещет солнце!
В ней звёзды сыплются с небес.
В ней шёпот рек и запах хвои
Душой наполнили прогресс.
В ней духи прячутся в урмане,
Манят с болот, скликают птиц.
Мелькает призраком в тумане,
Синильги тень, ступая в свет.
Закон тайги – его бы вспомнить!
Вернуть в Сибирь, как высший суд.
Вдохнуть в уста, умы наполнить
Сердца согреть, растаив лёд.

СПУСТЯ ЕЩЁ ОДИН ГОД…

В мае 2022 года ушёл в тайгу и не вернулся муж. Искали весну, лето. Нашла сама в августе. Ребята таёжники помогли вынести, вывезти останки. Ехали, шли километры. Уставшие, рискуя, выносили на себе. Я же, на другой день одна сплавлялась вниз по горной реке на резиновой лодочке. Лодка- новьё! Приспособлена для рыбалки на тихих озёрах, а не для сплава по нашим рекам. Планировала сплавиться до нижней избы, там переночевать. Это – день пути. Тем более, мчеэсовцы ободрили, что в избе много дров. Они предусмотрительно наготовили дров, напилили, накололи, когда осуществляли поиски пропавшего таёжника, поэтому — нет проблем для ночёвки.

Путь оказался сложнее, чем предполагался. Аномально сухое лето кардинально изменило русло суровой горной реки. Река обмелела катастрофично. Там, где раньше с мужем поднимались на лодке с мотором, образовались горы из песка и гравия. Река, не имея возможности катить свои воды по прежним путям, круто поменяла направления, прорвав короткий путь через таёжный урман.

Сформировались завалы из мощных стволов кедров, полностью перегородившие поток. Река в нескольких местах оказалась абсолютно непроходимой на лодке, тем более – на резинке.

Добравшись до нижней избы, где сплавом, где таща в обход и себя, и лодку с грузом, надеялась переночевать, отдохнуть. Зашла. В избе чисто! Мусора нет, но и нет ни единого полешка! Ни берестинки для растопки! Обошла избу в надежде, — может быть ребят не так поняла, и они оставили дрова в сарайке?!.. Только и там – пустота! Ночевать не с чем. – Туристы сожгли все дрова до единой щепки, не оставив в избе ничего! Они, как видится, сплавлялись не одни, а с «опытными» местными «гидами». Никто не вспомнил про основные постулаты «Закона тайги» — никто не оставил дрова и растопку, чтоб однажды согреть своих же земляков.

Приняла решение плыть дальше и ночевать в лесу, где есть хворост и сухостой – у костра! – Такова таёжная современная реальность. И сейчас всеми силами пытаюсь уберечь свои угодья, свой клочок тайги, от жаждущих нахрапом, нагло! Хитро! отхватить их под туризм…

Написано 08.09.2010 — четверг, редактировано для сайта Проза. Ру. и 8 апреля 2021 г.. размещено. 9 марта 2022 года произведение заблокировано администрацией сайта по требованию агрессивно настроенных против России и Донбасса русофобов. Заново текст восстановлен по черновикам, дополнен для сайта «Избы» понедельник, 3 октября 2022 г..

Ключевые слова:
Тайга, закон тайги, Тулпаремшан, западная Сибирь, Крайний Север, Югра, Ханты-Мансийский автономный округ, урман, река, туризм, туристы, пожар, лес, завал, аномальное лето, Дух, Синильга, охота, охотник, таёжник, изба, избушка, зимовье, Няксимволь, прадед, дед, геология, геофизики, поле, сибиряк.

Анонс:
Закон тайги гласит: беречь тайгу и думать о тех, кто рядом. Но жизнь меняется и закон забывается.

Нетесова Эльмира

Закон — тайга

Часть первая ФУФЛОВНИКИ

Глава 1

Дашка, сопя, перевалилась через сугроб. Зачерпнув полные валенки снега, плюхнулась толстым задом в белый холод. Осоловелыми глазами уставясь в черноту пурги, пыталась разобраться, где она теперь. Ведь ползла верно. Чутье еще ни разу не подводило, в любом состоянии приводило к дому. А тут — будто назло… Пурга разыгралась совсем некстати. Ветер нахальным мужиком задирает подол на голову, валит бабу с ног и несет по сугробам с воем и визгом, без передышки, не давая протрезветь. Не ветер — сатана. Ведь смерть свою всяк должен встретить на трезвую голову. Это Дашка уже начинала понимать. Хотя чего не случается в жизни? Да еще в такую круговерть, когда никто из живых не может отличить, где земля, а где небо.

Ветер хлестал по лицу, колол ледяными иглами, не давая возможности продохнуть, крикнуть, позвать на помощь. Да и кого докричишься в такую непогодь? Заплакать бы по-бабьи, сморкаясь и жалуясь. Но кому? Ветер вышибал из глаз слезы, морозил, сушил их на лету, смеялся в лицо беззубой пастью.

Баба испугалась. Спохватившись, выкатилась из снега, облепившего ее до пояса, и поползла на четвереньках туда, где было ее жилье.

Вот она, кособокая дверь, громыхает от ветра, словно в ладоши хлопает. С пургой в чертики играет — кто сильнее ухнет. Дашка взвизгнула от радости, узнав родной голос. И, поторапливая немеющее от холода тело, ввалилась в коридор, клацая зубами.

Дашка с трудом нащупала ручку двери, потянула на себя. Пахнуло теплом. Значит, успел Тихон истопить печь. Но почему улегся спать, не дождавшись ее? Почему не встретил, не помогает Дашке раздеться?

Баба разозлилась на сожителя. И, сопнув грозно, крикнула:

— Тишка! Ты где, падла вонючая? Дрыхнешь? А я хоть сдохни на дворе? Чего не встретил? А? Что молчишь, паскуда? Иль требуешь говорить со мной? Тогда выметайся отсюда! Завтра другого хахаля заведу. Тот заботчиком будет. Не то что ты…

Но в ответ не услышала ни слова.

Дашку это возмутило:

Нажрался, гад? Без меня! Ты на что сюда нарисовался? Лакать водяру? А зачем мужиком родился? Притих, кобелище! Чуешь шкоду! Ну и молчи, гнилушка облезлая! — пыхтела Дашка, стаскивая с продрогших плеч заледенелую телогрейку. Содрав ее, швырнула на пол. Вылезла из валенок. Ступив шаг, споткнулась обо что-то мягкое, большое. Упала, ровно переломилась пополам. Хотела встать. Но не нашла опоры. И, разомлев от тепла, уснула, блаженно похрапывая.

Когда-то она была юной, красивой. С косой до колен, в руку толщиной. Тогда ее звали Дашенькой.

А может, это только во сне? Но как похоже на давнее, даже плакать хочется. И гармонист, лучший в округе кузнец, снова принес ей букет васильков; синих, как его глаза. А те говорили без слов. Они смеялись, грустили, они искали только ее, одну. Она знала это. И, не боясь потерять парня, держалась с ним гордо, неприступно. Как звали его? Кажется, Андреем. Вот он опять появился со своей трехрядкой. Ее, Дашку, зовет на пятачок. Она выйдет. Но не сразу. Не стоит торопиться. Пусть подождет, помучается в ожидании. А на пятачке все ребята и девчата поймут, отчего плачет его гармонь.

Войти через Google

или

Запомнить меня

Забыли пароль?

Помню, жрать хотелось так, что хлеб с салом таял во рту, как шоколадка, и со сладострастным бульканьем пролетал в молодую глотку. А глаза – глаза  пожирали тайгу за рекой, прямо втягивали вид взасос. С кручи над пристанью обзор был как в песне, или в кино, или во сне-полусне, и не верилось, что все взаправду. Отчетливый зазор вылез между мной и реальностью.  Клянусь, прямо сомнения одолели – я это или не я, и что такое я, зачем я, в особенности почему я – тут, хотя в общем-то был домашний юноша, если я правильно помню.  Вывих какой-то получился с этим «я» – так давил кругозор. Остальное тоже.

За рекой, сколько видно, разлеглась тайга, все тайга и тайга, прямо как в книжках – бесконечность в натуре, с оторочкой туманно-синих гор где-то по-за горизонтом, ершистая  мрачная зелень в темных полосах увалов и еще более темных, подвижных пятнах от некрупных облаков, плывущих по бледно-цветастому небу геометрически правильными, орнаментальными рядами.  Примерно так.  И еще мысль: сюда канешь, и с концами, как дождинка в ливень. Ни следа не останется. Тень памяти, в лучшем случае.

Прямо внизу, под кручей, торчала трухлявая, замызганная пристань; сбоку – кочкастый аэродром с коровьими лепешками; позади – пыльное, кондовое, нелепое забайкальское село. Там редкие людишки снуют по своим муравьиным делам. Ну и пусть их, мне не до них. Глаза, как магнитом, тянула дикая, пустая даль.  Меня сюда волоком волокло во снах и мечтах, но наяву я тут слегка трусил или, скажем так, потерялся.  Наверно, потому как был один. Я ж говорю – вроде я, а вроде и не очень я. Какой-то кисель из восторга, страха, предстартовой лихорадки и мелкой-мелкой дрожи за пазухой.

Такое только словами можно задавить. Слова глушат любую нервическую дребедень, про это я уже знал. Опиум для интеллигента. И я сказал себе: Tu l’as voulu, Серега. Мол, сам ты этого хотел, и теперь изволь, принимай хоть per os, хоть per anus, как говорят грубияны-медики.

Ну и хотел, ну и что. Не я ж это придумал – “дух бродяжий,” “охота к перемене мест”, то да се.  Проще сказать, экзистенциальная открытость миру – но тогда я таких слов не знал.  А мама вообще говорила: “загорелась в попе сера”.  Наверно, вправду загоралась, потому каждое лето я уходил в горы.  Как Алитет, или даже хуже.  Не убегал из дому, нет, упаси Господь, дома хорошо, а просто тянуло за поворот, второй, третий, и чтобы виды шли чередой, как в кино, а в голове жужжит “Go-go-go-go-go-o-o!” или просто “О-о-о-о-о!”

В последний школьный год, когда этот гул в голове стал нестерпим, накопил карманных денег, наврал дома, как последний стервец, про восхождение толпой на Эльбрус, все очень правдоподобно, а сам – сюда. Наверно, я по натуре не стадный. Ночами, а то и днем все бредил, как бы сойтись лоб в лоб с тайгой, чтоб было ясно, одиноко и опасно. И на тебе: тайга – вот она, а я вибрирую, как овечий хвост.

Наверно, меня немного измочалила дорога. За неделю с лишним наслушался и нанюхался всякого. Врал соседям по купе, что еду к деду в Читу. Слава Богу, хватило ума не болтать про голубую мечту, хоть и подмывало трепливый мой язык. И без того разговоры были страшненькие. Послушать их, так вся тайга полна уголовников, выпущенных из лагерей Берией и просто беглых, и режут они честной народ на лоскуты. А когда не это, честной народ режется промеж себя. Пьет и режется, пьет и режется, вот и весь быт.

В Чите мне повезло, в Чите я почти сразу вскочил в смешной кукурузник, тоже из какого-то кино, и полетел вот сюда. Пассажиры там сидели на скамейках вдоль бортов, как десантники без парашютов, но с множеством оклунков. В полете все мои поджилки уже трепетали в экстазе и предвкушении, как у молодой лягавой по первополью, а публика проблевалась всласть. Внизу было много гарей и порубок, а над ними воздух прогревается не так, как над сырой тайгой. Летели сквозь воздух то холодный, то теплый, и отсюда болтанка дикая. Казалось, крылья вот-вот отвалятся. Я всю дорогу махал соседке в лицо газеткой, думал, она концы отдаст, вся позеленела, на радость грубым лесорубам – они скалились прям как призовые жеребцы.

Ничего, долетела, а моя везуха тут кончилась. Катерок только что ушел вниз по реке, где самая глушь и куда мне так хотелось. Когда будет следующий рейс, я так и не добился. Похмельная тетка в будке молчала, как глухонемой партизан, а потом буркнула: “Отъ..ись.” Я и отъ..ся, а что еще было делать? Очень может быть, что это только зачин такой, приглашение к диалогу, но я тогда на таком возвышенном уровне просто скисал.  Молодой был, что с желторотика взять.

Меня второй раз укусил один и тот же слепень, я жахнул себя по физиономии. Слепень с жирным стуком упал на скамейку, а я поплыл, как на ринге. Рука у меня все же папина.  Папа, когда был директором совхоза, посадил одного кумыка-ворюгу, а его брат решил отомстить. Подстерег отца в винограднике и кинулся с кинжалом, а папенька с перепугу махнули кулачком, из этого народного мстителя и дух вон. Не приведи Господь батя прознает про мою эскападу. Зажмет мою голову между колен да отгваздает по заднице, чтобы не мучил маму своими безобразиями.  Был такой эпизод в далеком детстве, и поделом, хоть я и орал тогда, как резаный.

Последний кусок хлеба с салом проскочил с чмоканьем, и я сидел, облизывался и тосковал. Погода блеск, вид супер, а только делать что? Слепней давить?

В общем, я завис, и толчок пришел извне, будь проклят тот день и час.

Рядом со мной на лавку, не говоря худого слова, пришли и сели два мужика, одетых в таежную униформу – засаленные шапки-ушанки, хоть было начало июля, телогрейки, штаны, про которые только и можно сказать, что это – штаны, и резиновые сапоги. За плечами сидора. Значит, путники вроде меня.

Путники источали сложный букет: перегар, дым костра, застарелая грязь и пот и нечто от мочи. Вскормлены сырой медвежатиной, подумалось мне. Я тогда не знал, что сырая медвежатина – опасная еда, полная гельминтов и прочей дряни.

А чего я вообще знал. Был чудовищно молод, под завязку начитан и, соответственно, сказочно глуп. Будущие приключения в тайге рисовались мне по Джеку Лондону и “Дерсу Узала”. Ну еще был Миклуха-Маклай, но то вообще про Новую Гвинею, а других книжек тогда про это не было. А что, скажи на милость, тогда вообще было? Только-только врезал дуба величайший тиран всех времен и народов, но это потом его стали так называть, много-много позже, а тогда еще оставался один большой страх и множество страшилок помельче за каждым углом. Таежные страхи казались пустяками, а тайга издали вообще раем, где можно орать во все горло: “Да здравствует свобода!” – и никакая сука никому не капнет.

Вот так. А про запах мочи я подумал, что Дж. Лондон не писал о таком из деликатности, или было не принято, не comme il faut’но, но что так тому и быть. Главное, вскормлены сырой медвежатиной.

Один из этих людей тайги был повыше, похудощавее, тип лица кавказский, акцент тоже, хотя он почти не раскрывал рта. Ему бы очень пошла черная повязка на левый глаз. А вообще у нас с ним было много общего и по конституции, и в чертах лица (я как-то вычислил, что во мне одна восьмая грузинской крови).  Даже носы у нас были похожи – у него не совсем кавказский клюв, у меня не совсем славянская картошка.  Он, конечно, выглядел помощнее и погрубее. И потом, манера двигаться у нас была совершенно разная – на нем словно стояла печать “тюрьма и лагерь”, а у меня в движениях в те годы была легкость и даже грация прирожденного и хорошо тренированного атлета, простите за нарциссизм, но это уже я из старости любовно так смотрю.

Второй был пониже, пошире в кости, помясистей, рожа плоская, широкая, протославянская, а может, угро-финская. В общем, мордоворот. Во рту множество дыр и ломаных зубов, и я сразу окрестил его про себя Щербатым, хотя по пальцам было вытатуировано “ТОЛЯ.”  На другой руке – восходящее солнце. Кажется, это значит: “родился за колючей проволокой”.  У моего земляка татуировки не было видно.

Оба смотрелись как каторжники в отпуску, или расконвоированные, или еще что-нибудь вроде того.  Глаза у них были очень сторожкие, ловили все, что происходит и вблизи, и подальше, хотя на меня они впрямую не смотрели. Только боковым зрением.  Я еще подумал, что очень любопытные у таких людей оптические приборы – как у собак, приспособлены, чтобы следить за всем, что движется, за полетом мухи или путем стакана водки, и никак не годные для выражения мысли или изящных движений души.  Правда, это были совсем не первые такие глаза, что мне пришлось наблюдать.  В любой толпе их было полно.

От запаха этих клошаров все же хотелось встать и уйти. Но это было бы демонстративно-невежливо, и я остался, тем более что идти мне было особо некуда, а скамейка там была одна. Наверно, вечерами тут сидела молодежь или старичье, лузгала семечки или, скорее, щелкала кедровые орешки и ждала каких-нибудь событий – катера, почты, мордобоя по пьяни или еще чего. А может, песни пели, откуда я знаю.

Те двое достали водку, стакан, закуску – хлеб, лук, соль. Кавказец выцедил свою порцию молчком и принялся жевать. Мордоворот сказал: “Ну, будем,” медленно выглотал водяру, громко клацая горлом, занюхал рукавом, вылил остатки водки в стакан, протянул мне.

—Нет, спасибо, мне не хочется, – забормотал я, но он сунул мне стакан в руки, прохрипел: “Обижаешь, начальник”.

Я был инфантил, пыжащийся быть взрослым, интеллигентный мальчик из хорошей семьи,  как я мог обидеть этих добрых людей? Опять же предлагал взрослый, а взрослых у нас в семье было положено уважать. Я выпил грамм сто этой мерзкой жидкости и задохнулся. Отец мой в те годы был уже директором крупного винзавода, в доме всегда было хорошее вино, отец с дедом выпивали рюмку водки перед обедом, просто так было заведено, а я не любил. Разве что изредка стопку на охоте за компанию, с морозцу да с устатку, но то ж была водка, мягкая, как мед, а не этот поганый “сучок”, ближний родственник тормозной жидкости.  Я стремительно захмелел, и скоро ces deux clochards показались мне удивительно симпатичными людьми. Разве что немного неотесанными, как и подобает сынам тайги.

—Куда путь держим, паря? — покосился на меня Щербатый.

Меня в жизни никто не называл “паря,” и я прямо-таки захлебнулся в приливе чувств –- я был “свой”.

—Да вот, хочу прошвырнуться по тайге. – Господи, ну что за тон, ну не умею я разговаривать с народом, ну дико фальшивый тон, какой-то трусливо-независимый. Я аж покраснел наверняка, даже спьяну. В свои восемнадцать я краснел хуже девочки в пубертатном возрасте.

—Тайга большая.

—Ну, может, спущусь по реке, потом до Водораздельного хребта и назад.

—А че там, на хребте, медом намазано?

—Да ничего, просто так хочу прогуляться. Как турист.

—Хорош ..здеть, турист. В горы за одним ходят.

—За чем?

Щербатый не ответил, только пялился на меня, и от этого взгляда мне стало неуютно. Верить он мне не мог, потому что не верил никому, но и не верить нельзя было, до того я был невинный сопливый фраерок. Мог и вправду сказать правду. Кавказец вдруг встрял, авторитетно так:

—Совсем дурак, или под дурачка работаешь? В горы за золотом ходят. Тут золото моют в горах, понял, нет?

—Нет-нет, я не умею,— залопотал я. – И потом… это ж незаконно? Если частным образом?

—Закон – тайга, медведь – прокурор,— выдал Щербатый без запинки. Эту мантру я услышу от него еще не раз и не два; других заповедей он не ведал, только я об этом узнаю слишком поздно. – Не умеешь – научим. Если хочешь.

—А вы что, тоже туда?

—Тоже. Только тихо. Вякнешь – хуже будет.

—Да я.. – А что – я? Куда я? Как я? А тут бывалые мужики, таежники. Конечно, они блатные, свое отсидели, но я что, боюсь их, что ли? У меня второй юношеский по боксу, работаю по первому. Отмахаюсь, если что. А то и просто убегу, фигушки им меня догнать. И потом, у Горького босяки совсем нестрашные, такие все из себя романтичные. В школе тоже была мода на все блатное, запретное – жаргон, песенки, манеры, все понарошку, а тут взаправду, и ничего страшного. Тайга сейчас казалась страшнее. Я набрал воздуху и брякнул:

– Если возьмете, так я с вами.

—Ну что, Капказ, возьмем парня, что ли? — ухмыльнулся Щербатый.

—Возьмем. Почему не взять хорошего человека, — оскалил зубы кавказец. Явно он был главный в этой паре, и судя по кличке, действительно с Кавказа, там так и выговаривают – “Капказ.” Я ж говорю – земляк. Потом я не раз думал, что они меня все равно подловили бы где-нибудь – мы шли встречным курсом, можно сказать – а тут я сам им в руки упал, как груша. Но это все потом, а сейчас Щербатый велел:

—Тогда ставь бутылку. Гони монету, я смотаюсь.

—А сколько нужно? — Они оба заржали. Действительно я был редкий фраерок.

—Двадцать восемь семьдесят. Три червонца, если с закусью. – Я достал бумажник, неверной рукой отделил три бумажки, и Щербатый мигом явился с новой бутылкой и развесной килькой в масляном куске газеты.

Со второго стакана я закосел окончательно и только помню, что мне было ужасно жарко и весело, меня всего распирало и несло, я трепался неостановимо, все больше про мои прошлые походы и что настоящие мужики только в горах и тайге. Капказ только склабился по-волчьи и молчал, а Щербатый шлепал меня по спине да подначивал: “Во дает!”, “Ну турист, бля!” и прочее такое.

Потом мы долго шли глинистым мусорным берегом. Я много спотыкался и даже один раз упал, но сразу лихо вскочил, как ни в чем не бывало.

Понемногу начало темнеть, и они оставили меня в каком-то буераке. Там по дну журчал грязный ручей и тут же впадал в реку. Они приткнули меня в кустах, кинули свои мешки и велели не высовываться.

Повести

Закон-тайга

Через тридцать шесть вечеров, не считая нынешнего, с одним из них произойдет несчастье. Виной ему — оба; пожалуй, даже не оба, а все трое, хотя вина третьего крайне относительна. Знай, что обстоятельства сложатся именно так, они вели бы себя иначе. Были бы терпимее, мудрее. Взрослее были бы, наконец.

I

Костер увядал. Опавшие лепестки пламени свернулись и жухло трепетали на рубиновых сучьях, которые еще не рассыпались угольками, но кое-где уже подернулись жемчужным зольным налетом. В ночи за костром бесновались комары. Они не пищали, не звенели, они слаженно и кроваво выли на одной ноте: у-у-у…

— Диметилфталат — это здорово. Вообще химия — вещь…

— Еще бы. Помнишь: перчатки, накомарники?.. Ужас. Сидишь, как за решеткой. Смотри, это ж чудо. — Она вытянула руку, вокруг которой с густым воем толпились комары. — Даже ни-ни.

Около костра сидели двое. Он, сухопарый, остроносый юноша, в куртке-канадке с множеством замков-молний, и она — девушка лет двадцати трех, немножко курносая, немножко крутолобая, немножко суетливая, но, как любая девушка в тайге, казавшаяся загадочнее, интереснее, чем была на самом деле. Может, вы замечали, что в тайге, в горах, на море женщины кажутся особенно привлекательными. Причина тому — скорее всего контраст, каким является само женское пребывание в местах суровых и никак не приспособленных для тех, которых издревле принято считать полом прекрасным и слабым. Само появление женщины в глухомани — событие достаточно романтическое и, как всякая романтика, притягательное.

Петр не задумывался над причинами. Просто-напросто он был убежден, что любит Наташу давно, и таежное одиночество не причастно к его чувству. Он везде любил бы ее, потому что она — Наташа, потому что она же такая, как другие. И в любом городе так же, как здесь, он мучился бы оттого, что она не любит его. А обстоит, пожалуй, именно так. Он замечал, что в присутствии третьего их спутника, Константина, Наташа начинает вести себя неестественно: смеется чуть громче обычного, обращается к помощи Константина чуть чаще, чем требуется, бывает с ним, с Петром, чуть нетерпимей, чем допустимо. Он не мог твердо отметить, когда и в чем она переходила границы. И поэтому, будучи убежден, что это «чуть» существует, всякий раз, когда оставался наедине с Наташей, пытался выяснить обязательную для себя истину. Но так как он никогда не говорил об этом прямо, то Наташа не считала нужным вносить враждебную определенность, и все разговоры их сводились к шуткам или спасительному острословию. Но чем ближе был конец работы, а с ним пребывание в тайге, тем больше Петр хотел и боялся объяснения.

С девушками вообще Петр не был робок. От института в нем осталась замешанная на крепкой дружбе студенческая закваска. Для него естественным было явиться к приятельнице и непринужденно потребовать: «Слушай, старуха, у меня рукав на рубахе распоролся, давай займись». Так же естественна была для него ее просьба: «Петюньчик (почему-то никто из них не хотел звать его Петром!), у меня электроплитка барахлит, вмешайся, ради бога». В разговорах с друзьями он убежденно витийствовал на тему о том, что человек — не раб своих страстей, и, относя любовь к страстям, доказывал, что чувства должны покоряться разуму. Знакомство с Наташей — встретились они в поисковой партии — не изменило его убеждений. Вначале, как и других девушек, он звал ее старухой, откликался на Петюньчика и вообще не предполагал в своих взглядах ломки. Катастрофа пришла неожиданно. Как-то, собирая пробы, он и Наташа ушли далеко от лагеря. Ранние горные сумерки сбили их на незнакомую тропу, которая вела неизвестно куда. Вначале они шутили над бедственным своим положением, потом вспомнили рассказы о товарищах, так и не вернувшихся с поиска, о матерых медведях и помрачнели.

Ночью, когда они сидели у костра, Петру было не по себе, но он думал, что Наташе еще страшней, и крепился. Проверяя свое исповедание, он мысленно твердил, что человеку страшно потому, что он разжигает себя думами о страхе, и стоит лишь не думать о нем, чтобы не было страшно. Стараясь сосредоточиться, он стал наблюдать за Наташей. Обветренная, загорелая, угловатая, она тем не менее выглядела, как ему казалось, очень беспомощно и была относительно спокойна лишь потому, что чувствовала его сильную мужскую близость. В ту ночь он видел себя мужчиной джеклондоновского облика и очень хотел какого-нибудь испытания. На рассвете, когда похолодало, он накинул на дремавшую Наташу свою куртку. Стало знобко. Повертываясь к костру то спиной, то грудью, он даже немного гордился ознобом. Какая-никакая, а жертва. Утром, при свете, Наташа стала прежней — шумливой, задиристой. Но в его памяти они остались парой той ночи: он — волевой, мудрый, всемогущий мужчина, она — внешне беспечная, а в сущности беспомощная, нуждающаяся в его силе и защите женщина.

С тех пор у него как-то не поворачивался язык назвать ее старухой, она тоже стала звать его Петром.

Та ночь случилась в начале прошлого лета, сейчас — новая осень. За это время им не приходилось бывать вместе. Не то что кто-то избегал встреч, просто Георгий Амбарцумович, начальник разведрайона, в прошлом году распределил их по разным отрядам. Петр постеснялся его просить и убедил себя, что ему непременно повезет, что обязательно выпадет случай. И случай действительно выпал — в этом году на обследование сто четвертого квадрата послали Наташу и Петра. Коллектором — только для зарплаты, а попросту, рабочим — с отрядом пошел Константин. Очень плохо, что, пошел именно он. Ведь из-за него и появилось это самое «чуть», о котором надо заводить разговор.

Разговор, разговор! Как ты порой нужен и как тебя в то же время боишься. Кажется, совсем к тебе подберешься, но еще тысячу раз подумаешь, начинать или нет. А вдруг пойдешь ты не так, как хочется, вдруг обернешься беспощадной своей стороной, и станет после тебя так больно и горько, как бывает больно и горько здоровому человеку, узнавшему, что здоровье его — видимость, а на самом деле он неизлечимо хвор. Если бы ты, разговор, всегда трафил, был легким и безоблачным. А то ведь… Поневоле тысячу раз подумаешь.

Вот тебе, Петро, и случай. Ждал ты его, ждал, а оно, видишь, как вышло. Пошел с вами Константин, и запуталось все таким узелком, который не развязать, не ослабить. Разрубить можно, не развязать. А рубить боязно. Смотрит Петр на облетевший костер, суровеет лицом, кусает губы. За костром — Наташа. Сидит, уперев подбородок в колени, жует былинку, на крутом лбу полукольцом застыл выбившийся локон. Этот часто выбивающийся локон придает Наташиному лицу задорное выражение. Такое выражение очень нравится Петру, а Наташу приводит в негодование. Обычно она ворчит на локон и забирает его под косынку. Но сейчас Наташа жует былинку, и, видимо, совершенно не замечает локона. Она знает, о чем хочет говорить с ней Петр, знает, что ответит ему. Можно, конечно, выбрать для ответа другие слова, смягчить впечатление, но к чему? Он обязан понять ее, не поймет — его беда. Мужчина, в конце концов, должен быть мужчиной. Она ждет. Он молчит. Сколько же он может молчать?..

Читать дальше