Записки охотника лучшие рассказы

• Полный текст
• Хорь и Калиныч
• Ермолай и мельничиха
• Малиновая вода
• Уездный лекарь
• Мой сосед Радилов
• Однодворец Овсянников
• Льгов
• Бежин луг
• Касьян с Красивой мечи
• Бурмистр
• Контора
• Бирюк
• Два помещика
• Лебедянь
• Татьяна Борисовна и ее племянник
• Смерть
• Певцы
• Петр Петрович Каратаев
• Свидание
• Гамлет Щигровского уезда
• Чертопханов и Недопюскин
• Конец Чертопханова
• Живые мощи
• Стучит!
• Лес и степь
• Примечания

Хорь и Калиныч

Кому слу­ча­лось из Бол­хов­ского уезда пере­би­раться в Жизд­рин­ский, того, веро­ятно, пора­жала рез­кая раз­ница между поро­дой людей в Орлов­ской губер­нии и калуж­ской поро­дой. Орлов­ский мужик неве­лик ростом, суту­ло­ват, угрюм, гля­дит испод­ло­бья, живет в дрян­ных оси­но­вых избен­ках, ходит на бар­щину, тор­гов­лей не зани­ма­ется, ест плохо, носит лапти; калуж­ский оброч­ный мужик оби­тает в про­стор­ных сос­но­вых избах, высок ростом, гля­дит смело и весело, лицом чист и бел, тор­гует мас­лом и дег­тем и по празд­ни­кам ходит в сапо­гах. Орлов­ская деревня (мы гово­рим о восточ­ной части Орлов­ской губер­нии) обык­но­венно рас­по­ло­жена среди рас­па­хан­ных полей, близ оврага, кое-как пре­вра­щен­ного в гряз­ный пруд. Кроме немно­гих ракит, все­гда гото­вых к услу­гам, да двух-трех тощих берез, деревца на вер­сту кру­гом не уви­дишь; изба лепится к избе, крыши заки­даны гни­лой соло­мой… Калуж­ская деревня, напро­тив, боль­шею частью окру­жена лесом; избы стоят воль­ней и пря­мей, крыты тесом; ворота плотно запи­ра­ются, пле­тень на задворке не раз­ме­тан и не выва­лился наружу, не зовет в гости вся­кую про­хо­жую сви­нью… И для охот­ника в Калуж­ской губер­нии лучше. В Орлов­ской губер­нии послед­ние леса и пло­щадя[1] исчез­нут лет через пять, а болот и в помине нет; в Калуж­ской, напро­тив, засеки тянутся на сотни, болота на десятки верст, и не пере­ве­лась еще бла­го­род­ная птица тете­рев, водится доб­ро­душ­ный дупель, и хло­по­ту­нья куро­патка своим поры­ви­стым взле­том весе­лит и пугает стрелка и собаку.

В каче­стве охот­ника посе­щая Жизд­рин­ский уезд, сошелся я в поле и позна­ко­мился с одним калуж­ским мел­ким поме­щи­ком, Полу­ты­ки­ным, страст­ным охот­ни­ком и, сле­до­ва­тельно, отлич­ным чело­ве­ком. Води­лись за ним, правда, неко­то­рые сла­бо­сти: он, напри­мер, сва­тался за всех бога­тых невест в губер­нии и, полу­чив отказ от руки и от дому, с сокру­шен­ным серд­цем дове­рял свое горе всем дру­зьям и зна­ко­мым, а роди­те­лям невест про­дол­жал посы­лать в пода­рок кис­лые пер­сики и дру­гие сырые про­из­ве­де­ния сво­его сада; любил повто­рять один и тот же анек­дот, кото­рый, несмотря на ува­же­ние г‑на Полу­ты­кина к его досто­ин­ствам, реши­тельно нико­гда никого не сме­шил; хва­лил сочи­не­ния Акима Нахи­мова и повесть Пинну; заи­кался; назы­вал свою собаку Аст­ро­но­мом; вме­сто однако гово­рил одначе и завел у себя в доме фран­цуз­скую кухню, тайна кото­рой, по поня­тиям его повара, состо­яла в пол­ном изме­не­нии есте­ствен­ного вкуса каж­дого куша­нья: мясо у этого искус­ника отзы­ва­лось рыбой, рыба – гри­бами, мака­роны – поро­хом; зато ни одна мор­ковка не попа­дала в суп, не при­няв вида ромба или тра­пе­ции. Но, за исклю­че­нием этих немно­гих и незна­чи­тель­ных недо­стат­ков, г‑н Полу­ты­кин был, как уже ска­зано, отлич­ный человек.

В пер­вый же день моего зна­ком­ства с г. Полу­ты­ки­ным он при­гла­сил меня на ночь к себе.

– До меня верст пять будет, – при­ба­вил он, – пеш­ком идти далеко; зай­демте сперва к Хорю. (Чита­тель поз­во­лит мне не пере­да­вать его заиканья.)

– А кто такой Хорь?

– А мой мужик… Он отсюда близехонько.

Мы отпра­ви­лись к нему. Посреди леса, на рас­чи­щен­ной и раз­ра­бо­тан­ной поляне, воз­вы­ша­лась оди­но­кая усадьба Хоря. Она состо­яла из несколь­ких сос­но­вых сру­бов, соеди­нен­ных забо­рами; перед глав­ной избой тянулся навес, под­пер­тый тонень­кими стол­би­ками. Мы вошли. Нас встре­тил моло­дой парень, лет два­дцати, высо­кий и красивый.

– А, Федя! Дома Хорь? – спро­сил его г‑н Полутыкин.

– Нет, Хорь в город уехал, – отве­чал парень, улы­ба­ясь и пока­зы­вая ряд белых, как снег, зубов. – Тележку зало­жить прикажете?

– Да, брат, тележку. Да при­неси нам квасу.

Мы вошли в избу. Ни одна суз­даль­ская кар­тина не залеп­ляла чистых бре­вен­ча­тых стен; в углу, перед тяже­лым обра­зом в сереб­ря­ном окладе, теп­ли­лась лам­падка; липо­вый стол недавно был выскоб­лен и вымыт; между брев­нами и по кося­кам окон не ски­та­лось рез­вых пру­са­ков, не скры­ва­лось задум­чи­вых тара­ка­нов. Моло­дой парень скоро появился с боль­шой белой круж­кой, напол­нен­ной хоро­шим ква­сом, с огром­ным лом­тем пше­нич­ного хлеба и с дюжи­ной соле­ных огур­цов в дере­вян­ной миске. Он поста­вил все эти при­пасы на стол, при­сло­нился к двери и начал с улыб­кой на нас погля­ды­вать. Не успели мы доесть нашей закуски, как уже телега засту­чала перед крыль­цом. Мы вышли. Маль­чик лет пят­на­дцати, куд­ря­вый и крас­но­ще­кий, сидел куче­ром и с тру­дом удер­жи­вал сытого пегого жеребца. Кру­гом телеги сто­яло чело­век шесть моло­дых вели­ка­нов, очень похо­жих друг на друга и на Федю. «Все дети Хоря!» – заме­тил Полу­ты­кин. «Все Хорьки, – под­хва­тил Федя, кото­рый вышел вслед за нами на крыльцо, – да еще не все: Потап в лесу, а Сидор уехал со ста­рым Хорем в город… Смотри же, Вася, – про­дол­жал он, обра­ща­ясь к кучеру, – духом сомчи: барина везешь. Только на толч­ках-то, смотри, потише: и телегу-то попор­тишь, да и бар­ское черево обес­по­ко­ишь!» Осталь­ные Хорьки усмех­ну­лись от выходки Феди. «Под­са­дить Аст­ро­нома!» – тор­же­ственно вос­клик­нул г‑н Полу­ты­кин. Федя, не без удо­воль­ствия, под­нял на воз­дух при­нуж­денно улы­бав­шу­юся собаку и поло­жил ее на дно телеги. Вася дал вожжи лошади. Мы пока­тили. «А вот это моя кон­тора, – ска­зал мне вдруг г‑н Полу­ты­кин, ука­зы­вая на неболь­шой низень­кий домик, – хотите зайти?» – «Извольте». – «Она теперь упразд­нена, – заме­тил он, сле­зая, – а все посмот­реть стоит». Кон­тора состо­яла из двух пустых ком­нат. Сто­рож, кри­вой ста­рик, при­бе­жал с задво­рья. «Здрав­ствуй, Миняич, – про­го­во­рил г‑н Полу­ты­кин, – а где же вода?» Кри­вой ста­рик исчез и тот­час вер­нулся с бутыл­кой воды и двумя ста­ка­нами. «Отве­дайте, – ска­зал мне Полу­ты­кин, – это у меня хоро­шая, клю­че­вая вода». Мы выпили по ста­кану, при­чем ста­рик нам кла­нялся в пояс. «Ну, теперь, кажется, мы можем ехать, – заме­тил мой новый при­я­тель. – В этой кон­торе я про­дал купцу Алли­лу­еву четыре деся­тины лесу за выгод­ную цену». Мы сели в телегу и через пол­часа уже въез­жали на двор гос­под­ского дома.

– Ска­жите, пожа­луй­ста, – спро­сил я Полу­ты­кина за ужи­ном, – отчего у вас Хорь живет отдельно от про­чих ваших мужиков?

– А вот отчего: он у меня мужик умный. Лет два­дцать пять тому назад изба у него сго­рела; вот и при­шел он к моему покой­ному батюшке и гово­рит: дескать, поз­вольте мне, Нико­лай Кузь­мич, посе­литься у вас в лесу на болоте. Я вам стану оброк пла­тить хоро­ший. – «Да зачем тебе селиться на болоте?» – «Да уж так; только вы, батюшка, Нико­лай Кузь­мич, ни в какую работу упо­треб­лять меня уж не извольте, а оброк поло­жите, какой сами зна­ете». – «Пять­де­сят руб­лев в год!» – «Извольте». – «Да без недо­и­мок у меня, смотри!» – «Известно, без недо­и­мок…» Вот он и посе­лился на болоте. С тех пор Хорем его и прозвали.

– Ну, и раз­бо­га­тел? – спро­сил я.

– Раз­бо­га­тел. Теперь он мне сто цел­ко­вых оброка пла­тит, да еще я, пожа­луй, накину. Я уж ему не раз гово­рил: «Отку­пись, Хорь, эй, отку­пись!..» А он, бес­тия, меня уве­ряет, что нечем; денег, дескать, нету… Да, как бы не так!..

На дру­гой день мы тот­час после чаю опять отпра­ви­лись на охоту. Про­ез­жая через деревню, г‑н Полу­ты­кин велел кучеру оста­но­виться у низень­кой избы и звучно вос­клик­нул: «Кали­ныч!» – «Сей­час, батюшка, сей­час, – раз­дался голос со двора, – лапоть под­вя­зы­ваю». Мы поехали шагом; за дерев­ней догнал нас чело­век лет сорока, высо­кого роста, худой, с неболь­шой загну­той назад голов­кой. Это был Кали­ныч. Его доб­ро­душ­ное смуг­лое лицо, кое-где отме­чен­ное ряби­нами, мне понра­ви­лось с пер­вого взгляда. Кали­ныч (как узнал я после) каж­дый день ходил с бари­ном на охоту, носил его сумку, ино­гда и ружье, заме­чал, где садится птица, доста­вал воды, наби­рал зем­ля­ники, устро­и­вал шалаши, бегал за дрож­ками; без него г‑н Полу­ты­кин шагу сту­пить не мог. Кали­ныч был чело­век самого весе­лого, самого крот­кого нрава, бес­пре­станно попе­вал впол­го­лоса, без­за­ботно погля­ды­вал во все сто­роны, гово­рил немного в нос, улы­ба­ясь, при­щу­ри­вал свои светло-голу­бые глаза и часто брался рукою за свою жид­кую, кли­но­вид­ную бороду. Ходил он нескоро, но боль­шими шагами, слегка под­пи­ра­ясь длин­ной и тон­кой пал­кой. В тече­ние дня он не раз заго­ва­ри­вал со мною, услу­жи­вал мне без рабо­леп­ства, но за бари­ном наблю­дал, как за ребен­ком. Когда невы­но­си­мый полу­ден­ный зной заста­вил нас искать убе­жища, он свел нас на свою пасеку, в самую глушь леса. Кали­ныч отво­рил нам избушку, уве­шан­ную пуч­ками сухих души­стых трав, уло­жил нас на све­жем сене, а сам надел на голову род мешка с сет­кой, взял нож, гор­шок и голо­вешку и отпра­вился на пасеку выре­зать нам сот. Мы запили про­зрач­ный теп­лый мед клю­че­вой водой и заснули под одно­об­раз­ное жуж­жа­нье пчел и болт­ли­вый лепет листьев.

Лег­кий порыв ветерка раз­бу­дил меня… Я открыл глаза и уви­дел Кали­ныча: он сидел на пороге полу­рас­кры­той двери и ножом выре­зы­вал ложку. Я долго любо­вался его лицом, крот­ким и ясным, как вечер­нее небо. Г‑н Полу­ты­кин тоже проснулся. Мы не тот­час встали. При­ятно после дол­гой ходьбы и глу­бо­кого сна лежать непо­движно на сене: тело нежится и томится, лег­ким жаром пышет лицо, слад­кая лень смы­кает глаза. Нако­нец мы встали и опять пошли бро­дить до вечера. За ужи­ном я заго­во­рил опять о Хоре да о Кали­ныче. «Кали­ныч – доб­рый мужик, – ска­зал мне г. Полу­ты­кин, – усерд­ный и услуж­ли­вый мужик; хозяй­ство в исправ­но­сти, одначе, содер­жать не может: я его все оття­ги­ваю. Каж­дый день со мной на охоту ходит… Какое уж тут хозяй­ство, – посу­дите сами». Я с ним согла­сился, и мы легли спать.

На дру­гой день г‑н Полу­ты­кин при­нуж­ден был отпра­виться в город по делу с сосе­дом Пичу­ко­вым. Сосед Пичу­ков запа­хал у него землю и на запа­хан­ной земле высек его же бабу. На охоту поехал я один и перед вече­ром завер­нул к Хорю. На пороге избы встре­тил меня ста­рик – лысый, низ­кого роста, пле­чи­стый и плот­ный – сам Хорь. Я с любо­пыт­ством посмот­рел на этого Хоря. Склад его лица напо­ми­нал Сократа: такой же высо­кий, шиш­ко­ва­тый лоб, такие же малень­кие глазки, такой же кур­но­сый нос. Мы вошли вме­сте в избу. Тот же Федя при­нес мне молока с чер­ным хле­бом. Хорь при­сел на ска­мью и, пре­спо­койно погла­жи­вая свою кур­ча­вую бороду, всту­пил со мною в раз­го­вор. Он, каза­лось, чув­ство­вал свое досто­ин­ство, гово­рил и дви­гался мед­ленно, изредка посме­и­вался из-под длин­ных своих усов.

Мы с ним тол­ко­вали о посеве, об уро­жае, о кре­стьян­ском быте… Он со мной все как будто согла­шался; только потом мне ста­но­ви­лось совестно, и я чув­ство­вал, что говорю не то… Так оно как-то странно выхо­дило. Хорь выра­жался ино­гда муд­рено, должно быть, из осто­рож­но­сти… Вот вам образ­чик нашего разговора:

– Послу­шай-ка, Хорь, – гово­рил я ему, – отчего ты не отку­пишься от сво­его барина?

– А для чего мне отку­паться? Теперь я сво­его барина знаю и оброк свой знаю… барин у нас хороший.

– Все же лучше на сво­боде, – заме­тил я.

Хорь посмот­рел на меня сбоку.

– Вестимо, – про­го­во­рил он.

– Ну, так отчего же ты не откупаешься?

Хорь покру­тил головой.

– Чем, батюшка, отку­питься прикажешь?

– Ну, полно, старина…

– Попал Хорь в воль­ные люди, – про­дол­жал он впол­го­лоса, как будто про себя, – кто без бороды живет, тот Хорю и набольший.

– А ты сам бороду сбрей.

– Что борода? борода – трава: ско­сить можно.

– Ну, так что ж?

– А, знать, Хорь прямо в купцы попа­дет; куп­цам-то жизнь хоро­шая, да и те в бородах.

– А что, ведь ты тоже тор­гов­лей зани­ма­ешься? – спро­сил я его.

– Тор­гуем пома­леньку мас­лиш­ком да дег­тиш­ком… Что же, тележку, батюшка, при­ка­жешь заложить?

«Кре­пок ты на язык и чело­век себе на уме», – поду­мал я.

– Нет, – ска­зал я вслух, – тележки мне не надо; я зав­тра около твоей усадьбы похожу и, если поз­во­лишь, оста­нусь ноче­вать у тебя в сен­ном сарае.

– Мило­сти про­сим. Да покойно ли тебе будет в сарае? Я при­кажу бабам постлать тебе про­стыню и поло­жить подушку. Эй, бабы! – вскри­чал он, под­ни­ма­ясь с места, – сюда, бабы!.. А ты, Федя, поди с ними. Бабы ведь народ глупый.

Чет­верть часа спу­стя Федя с фона­рем про­во­дил меня в сарай. Я бро­сился на души­стое сено, собака свер­ну­лась у ног моих; Федя поже­лал мне доб­рой ночи, дверь заскри­пела и захлоп­ну­лась. Я довольно долго не мог заснуть. Корова подо­шла к двери, шумно дох­нула раза два; собака с досто­ин­ством на нее зары­чала; сви­нья про­шла мимо, задум­чиво хрю­кая; лошадь где-то в бли­зо­сти стала жевать сено и фыр­кать… Я нако­нец задремал.

На заре Федя раз­бу­дил меня. Этот весе­лый, бой­кий парень очень мне нра­вился; да и, сколько я мог заме­тить, у ста­рого Хоря он тоже был любим­цем. Они оба весьма любезно друг над дру­гом под­тру­ни­вали. Ста­рик вышел ко мне навстречу. Оттого ли, что я про­вел ночь под его кро­вом, по дру­гой ли какой при­чине, только Хорь гораздо лас­ко­вее вче­раш­него обо­шелся со мной.

– Само­вар тебе готов, – ска­зал он мне с улыб­кой, – пой­дем чай пить.

Мы усе­лись около стола. Здо­ро­вая баба, одна из его неве­сток, при­несла гор­шок с моло­ком. Все его сыно­вья пооче­редно вхо­дили в избу.

– Что у тебя за рос­лый народ! – заме­тил я старику.

– Да, – про­мол­вил он, отку­сы­вая кро­шеч­ный кусок сахару, – на меня да на мою ста­руху жало­ваться, кажись, им нечего.

– И все с тобой живут?

– Все. Сами хотят, так и живут.

– И все женаты?

– Вон один, пострел, не женится, – отве­чал он, ука­зы­вая на Федю, кото­рый по-преж­нему при­сло­нился к двери. – Васька, тот еще молод, тому пого­дить можно.

– А что мне жениться? – воз­ра­зил Федя, – мне и так хорошо. На что мне жена? Лаяться с ней, что ли?

– Ну, уж ты… уж я тебя знаю! Кольца сереб­ря­ные носишь… Тебе бы все с дво­ро­выми дев­ками нюхаться… «Пол­ноте, бес­стыд­ники!» – про­дол­жал ста­рик, пере­драз­ни­вая гор­нич­ных, – уж я тебя знаю, бело­ручка ты этакой!

– А в бабе-то что хорошего?

– Баба – работ­ница, – важно заме­тил Хорь. – Баба мужику слуга.

– Да на что мне работница?

– То-то, чужими руками жар загре­бать любишь. Знаем вашего брата.

– Ну, жени меня, коли так. А? что! Что ж ты молчишь?

– Ну, полно, полно, бала­гур. Вишь, барина мы с тобой бес­по­коим. Женю небось… А ты, батюшка, не гне­вись: дитятко, видишь, малое, разуму не успело набраться.

Федя пока­чал головой…

– Дома Хорь? – раз­дался за две­рью зна­ко­мый голос, – и Кали­ныч вошел в избу с пуч­ком поле­вой зем­ля­ники в руках, кото­рую нарвал он для сво­его друга, Хоря. Ста­рик радушно его при­вет­ство­вал. Я с изум­ле­нием погля­дел на Кали­ныча: при­зна­юсь, я не ожи­дал таких «неж­но­стей» от мужика.

Я в этот день пошел на охоту часами четырьмя позд­нее обык­но­вен­ного и сле­ду­ю­щие три дня про­вел у Хоря. Меня зани­мали новые мои зна­комцы. Не знаю, чем я заслу­жил их дове­рие, но они непри­нуж­денно раз­го­ва­ри­вали со мной. Я с удо­воль­ствием слу­шал их и наблю­дал за ними. Оба при­я­теля нисколько не похо­дили друг на друга. Хорь был чело­век поло­жи­тель­ный, прак­ти­че­ский, адми­ни­стра­тив­ная голова, раци­о­на­лист; Кали­ныч, напро­тив, при­над­ле­жал к числу иде­а­ли­стов, роман­ти­ков, людей вос­тор­жен­ных и меч­та­тель­ных. Хорь пони­мал дей­стви­тель­ность, то есть: обстро­ился, нако­пил день­жонку, ладил с бари­ном и с про­чими вла­стями; Кали­ныч ходил в лап­тях и пере­би­вался кое-как. Хорь рас­пло­дил боль­шое семей­ство, покор­ное и еди­но­душ­ное; у Кали­ныча была когда-то жена, кото­рой он боялся, а детей и не бывало вовсе. Хорь насквозь видел г‑на Полу­ты­кина; Кали­ныч бла­го­го­вел перед своим гос­по­ди­ном. Хорь любил Кали­ныча и ока­зы­вал ему покро­ви­тель­ство; Кали­ныч любил и ува­жал Хоря. Хорь гово­рил мало, посме­и­вался и разу­мел про себя; Кали­ныч объ­яс­нялся с жаром, хотя и не пел соло­вьем, как бой­кий фаб­рич­ный чело­век… Но Кали­ныч был ода­рен пре­иму­ще­ствами, кото­рые при­зна­вал сам Хорь, напри­мер: он заго­ва­ри­вал кровь, испуг, бешен­ство, выго­нял чер­вей; пчелы ему дались, рука у него была лег­кая. Хорь при мне попро­сил его вве­сти в конюшню ново­куп­лен­ную лошадь, и Кали­ныч с доб­ро­со­вест­ною важ­но­стью испол­нил просьбу ста­рого скеп­тика. Кали­ныч стоял ближе к при­роде; Хорь же – к людям, к обще­ству; Кали­ныч не любил рас­суж­дать и всему верил слепо; Хорь воз­вы­шался даже до иро­ни­че­ской точки зре­ния на жизнь. Он много видел, много знал, и от него я мно­гому научился. Напри­мер, из его рас­ска­зов узнал я, что каж­дое лето, перед поко­сом, появ­ля­ется в дерев­нях неболь­шая тележка осо­бен­ного вида. В этой тележке сидит чело­век в каф­тане и про­дает косы. На налич­ные деньги он берет рубль два­дцать пять копеек – пол­тора рубля ассиг­на­ци­ями; в долг – три рубля и цел­ко­вый. Все мужики, разу­ме­ется, берут у него в долг. Через две-три недели он появ­ля­ется снова и тре­бует денег. У мужика овес только что ско­шен, стало быть, запла­тить есть чем; он идет с куп­цом в кабак и там уже рас­пла­чи­ва­ется. Иные поме­щики взду­мали было поку­пать сами косы на налич­ные деньги и раз­да­вать в долг мужи­кам по той же цене; но мужики ока­за­лись недо­воль­ными и даже впали в уны­ние; их лишали удо­воль­ствия щел­кать по косе, при­слу­ши­ваться, пере­вер­ты­вать ее в руках и раз два­дцать спро­сить у плу­то­ва­того меща­нина-про­давца: «А что, малый, коса-то не больно того?» Те же самые про­делки про­ис­хо­дят и при покупке сер­пов, с тою только раз­ни­цей, что тут бабы вме­ши­ва­ются в дело и дово­дят ино­гда самого про­давца до необ­хо­ди­мо­сти, для их же пользы, поко­ло­тить их. Но более всего стра­дают бабы вот при каком слу­чае. Постав­щики мате­ри­ала на бумаж­ные фаб­рики пору­чают закупку тря­пья осо­бен­ного рода людям, кото­рые в иных уез­дах назы­ва­ются «орлами». Такой «орел» полу­чает от купца руб­лей две­сти ассиг­на­ци­ями и отправ­ля­ется на добычу. Но, в про­тив­ность бла­го­род­ной птице, от кото­рой он полу­чил свое имя, он не напа­дает открыто и смело: напро­тив, «орел» при­бе­гает к хит­ро­сти и лукав­ству. Он остав­ляет свою тележку где-нибудь в кустах около деревни, а сам отправ­ля­ется по задво­рьям да по задам, словно про­хо­жий какой-нибудь или про­сто празд­но­ша­та­ю­щийся. Бабы чутьем уга­ды­вают его при­бли­же­нье и кра­дутся к нему навстречу. Вто­ро­пях совер­ша­ется тор­го­вая сделка. За несколько мед­ных гро­шей баба отдает «орлу» не только вся­кую ненуж­ную тря­пицу, но часто даже муж­нину рубаху и соб­ствен­ную паневу. В послед­нее время бабы нашли выгод­ным красть у самих себя и сбы­вать таким обра­зом пеньку, в осо­бен­но­сти «замашки», – важ­ное рас­про­стра­не­ние и усо­вер­шен­ство­ва­ние про­мыш­лен­но­сти «орлов»! Но зато мужики, в свою оче­редь, навост­ри­лись и при малей­шем подо­зре­нии, при одном отда­лен­ном слухе о появ­ле­нии «орла» быстро и живо при­сту­пают к испра­ви­тель­ным и предо­хра­ни­тель­ным мерам. И в самом деле, не обидно ли? Пеньку про­да­вать их дело, и они ее точно про­дают, не в городе, – в город надо самим тащиться, – а при­ез­жим тор­га­шам, кото­рые, за неиме­нием без­мена, счи­тают пуд в сорок гор­стей – а вы зна­ете, что за горсть и что за ладонь у рус­ского чело­века, осо­бенно когда он «усерд­ствует»!

Таких рас­ска­зов я, чело­век неопыт­ный и в деревне не «жива­лый» (как у нас в Орле гово­рится), наслу­шался вдо­воль, Но Хорь не все рас­ска­зы­вал, он сам меня рас­спра­ши­вал о мно­гом. Узнал он, что я бывал за гра­ни­цей, и любо­пыт­ство его раз­го­ре­лось… Кали­ныч от него не отста­вал; но Кали­ныча более тро­гали опи­са­ния при­роды, гор, водо­па­дов, необык­но­вен­ных зда­ний, боль­ших горо­дов; Хоря зани­мали вопросы адми­ни­стра­тив­ные и госу­дар­ствен­ные. Он пере­би­рал все по порядку: «Что, у них это там есть так же, как у нас, аль иначе?.. Ну, говори, батюшка, – как же?..» – «А! ах, Гос­поди, твоя воля!» – вос­кли­цал Кали­ныч во время моего рас­сказа; Хорь мол­чал, хму­рил густые брови и лишь изредка заме­чал, что, «дескать, это у нас не шло бы, а вот это хорошо – это поря­док». Всех его рас­спро­сов я пере­дать вам не могу, да и неза­чем; но из наших раз­го­во­ров я вынес одно убеж­де­нье, кото­рого, веро­ятно, никак не ожи­дают чита­тели, – убеж­де­нье, что Петр Вели­кий был по пре­иму­ще­ству рус­ский чело­век, рус­ский именно в своих пре­об­ра­зо­ва­ниях. Рус­ский чело­век так уве­рен в своей силе и кре­по­сти, что он не прочь и поло­мать себя: он мало зани­ма­ется своим про­шед­шим и смело гля­дит впе­ред. Что хорошо – то ему и нра­вится, что разумно – того ему и пода­вай, а откуда оно идет, – ему все равно. Его здра­вый смысл охотно под­тру­нит над сухо­па­рым немец­ким рас­суд­ком; но немцы, по сло­вам Хоря, любо­пыт­ный наро­дец, и поучиться у них он готов. Бла­го­даря исклю­чи­тель­но­сти сво­его поло­же­нья, своей фак­ти­че­ской неза­ви­си­мо­сти, Хорь гово­рил со мной о мно­гом, чего из дру­гого рыча­гом не выво­ро­тишь, как выра­жа­ются мужики, жер­но­вом не выме­лешь. Он дей­стви­тельно пони­мал свое поло­же­нье. Тол­куя с Хорем, я в пер­вый раз услы­шал про­стую, умную речь рус­ского мужика. Его позна­нья были довольно, по-сво­ему, обширны, но читать он не умел; Кали­ныч – умел. «Этому шало­паю гра­мота далась, – заме­тил Хорь, – у него и пчелы отро­дясь не мерли». – «А детей ты своих выучил гра­моте?» Хорь помол­чал. «Федя знает». – «А дру­гие?» – «Дру­гие не знают». – «А что?» Ста­рик не отве­чал и пере­ме­нил раз­го­вор. Впро­чем, как он умен ни был, води­лись и за ним мно­гие пред­рас­судки и предубеж­де­ния. Баб он, напри­мер, пре­зи­рал от глу­бины души, а в весе­лый час тешился и изде­вался над ними. Жена его, ста­рая и свар­ли­вая, целый день не схо­дила с печи и бес­пре­станно вор­чала и бра­ни­лась; сыно­вья не обра­щали на нее вни­ма­ния, но неве­сток она содер­жала в страхе Божием. Неда­ром в рус­ской песенке све­кровь поет: «Какой ты мне сын, какой семья­нин! Не бьешь ты жены, не бьешь моло­дой…» Я раз было взду­мал засту­питься за неве­сток, попы­тался воз­бу­дить состра­да­ние Хоря; но он спо­койно воз­ра­зил мне, что «охота-де вам такими… пустя­ками зани­маться, – пус­кай бабы ссо­рятся… Их что раз­ни­мать – то хуже, да и рук марать не стоит». Ино­гда злая ста­руха сле­зала с печи, вызы­вала из сеней дво­ро­вую собаку, при­го­ва­ри­вая: «Сюды, сюды, собачка!» – и била ее по худой спине кочер­гой или ста­но­ви­лась под навес и «лая­лась», как выра­жался Хорь, со всеми про­хо­дя­щими. Мужа сво­его она, однако же, боя­лась и, по его при­ка­за­нию, уби­ра­лась к себе на печь. Но осо­бенно любо­пытно было послу­шать спор Кали­ныча с Хорем, когда дело дохо­дило до г‑на Полу­ты­кина. «Уж ты, Хорь, у меня его не тро­гай», – гово­рил Кали­ныч. «А что ж он тебе сапо­гов не сошьет?» – воз­ра­жал тот. «Эка, сапоги!.. на что мне сапоги? Я мужик…» – «Да вот и я мужик, а вишь…» При этом слове Хорь под­ни­мал свою ногу и пока­зы­вал Кали­нычу сапог, скро­ен­ный, веро­ятно, из мамон­то­вой кожи. «Эх, да ты разве наш брат!» – отве­чал Кали­ныч. «Ну, хоть бы на лапти дал: ведь ты с ним на охоту ходишь; чай, что день, то лапти». – «Он мне дает на лапти». – «Да, в про­шлом году гри­вен­ник пожа­ло­вал». Кали­ныч с доса­дой отво­ра­чи­вался, а Хорь зали­вался сме­хом, при­чем его малень­кие глазки исче­зали совершенно.

Кали­ныч пел довольно при­ятно и поиг­ры­вал на бала­лайке. Хорь слу­шал, слу­шал его, заги­бал вдруг голову набок и начи­нал под­тя­ги­вать жалоб­ным голо­сом. Осо­бенно любил он песню «Доля ты моя, доля!». Федя не упус­кал слу­чая под­тру­нить над отцом. «Чего, ста­рик, раз­жа­ло­бился?» Но Хорь под­пи­рал щеку рукой, закры­вал глаза и про­дол­жал жало­ваться на свою долю… Зато, в дру­гое время, не было чело­века дея­тель­нее его: вечно над чем-нибудь копа­ется – телегу чинит, забор под­пи­рает, сбрую пере­смат­ри­вает. Осо­бен­ной чистоты он, однако, не при­дер­жи­вался и на мои заме­ча­ния отве­чал мне одна­жды, что «надо-де избе жильем пахнуть».

– Посмотри-ка, – воз­ра­зил я ему, – как у Кали­ныча на пасеке чисто.

– Пчелы бы жить не стали, батюшка, – ска­зал он со вздохом.

«А что, – спро­сил он меня в дру­гой раз, – у тебя своя вот­чина есть?» – «Есть». – «Далеко отсюда?» – «Верст сто!» – «Что же ты, батюшка, живешь в своей вот­чине?» – «Живу». – «А больше, чай, ружьем про­бав­ля­ешься?» – «При­знаться, да». – «И хорошо, батюшка, дела­ешь; стре­ляй себе на здо­ро­вье тете­ре­вов да ста­ро­сту меняй почаще».

На чет­вер­тый день, вече­ром, г. Полу­ты­кин при­слал за мной. Жаль мне было рас­ста­ваться с ста­ри­ком. Вме­сте с Кали­ны­чем сел я в телегу. «Ну, про­щай, Хорь, будь здо­ров, – ска­зал я… – Про­щай, Федя». – «Про­щай, батюшка, про­щай, не забы­вай нас». Мы поехали; заря только что раз­го­ра­лась. «Слав­ная погода зав­тра будет», – заме­тил я, глядя на свет­лое небо. «Нет, дождь пой­дет, – воз­ра­зил мне Кали­ныч, – утки вон пле­щутся, да и трава больно сильно пах­нет». Мы въе­хали в кусты. Кали­ныч запел впол­го­лоса, под­пры­ги­вая на облучке, и все гля­дел да гля­дел на зарю…

На дру­гой день я поки­нул госте­при­им­ный кров г‑на Полутыкина.

---

[1] «Пло­ща­дями» назы­ва­ются в Орлов­ской губер­нии боль­шие сплош­ные массы кустов, орлов­ское наре­чие отли­ча­ется вообще мно­же­ством свое­быт­ных ино­гда весьма мет­ких, ино­гда довольно без­об­раз­ных, слов и обо­ро­тов. (Прим. И. С. Тургенева.)

Конец Чертопханова

I

Года два спустя после моего посещения у Пантелея Еремеича начались его бедствия — именно бедствия. Неудовольствия, неудачи и даже несчастия случались с ним и до того времени, но он не обращал на них внимания и «царствовал» по-прежнему. Первое бедствие, поразившее его, было для него самое чувствительное: Маша рассталась с ним.
Что заставило ее покинуть его кров, с которым она, казалось, так хорошо свыклась, — сказать трудно. Чертопханов до конца дней своих держался того убеждения, что виною Машиной измены был некий молодой сосед, отставной уланский ротмистр, по прозвищу Яфф, который, по словам Пантелея Еремеича, только тем и брал, что беспрерывно крутил усы, чрезвычайно сильно помадился и значительно хмыкал; но, полагать надо, тут скорее воздействовала бродячая цыганская кровь, которая текла в жилах Маши. Как бы то ни было, только в один прекрасный летний вечер Маша, завязав кое-какие тряпки в небольшой узелок, отправилась вон из чертопхановского дома.
Она перед тем просидела дня три в уголку, скорчившись и прижавшись к стенке, как раненая лисица, — и хоть бы слово кому промолвила — всё только глазами поводила, да задумывалась, да подрыгивала бровями, да слегка зубы скалила, да руками перебирала, словно куталась. Этакой «стих» и прежде на нее находил, но никогда долго не продолжался; Чертопханов это знал, — а потому и сам не беспокоился и ее не беспокоил. Но когда, вернувшись с псарного двора, где, по словам его доезжачего, последние две гончие «окочурились», он встретил служанку, которая трепетным голосом доложила ему, что Мария, мол, Акинфиевна велели им кланяться, велели сказать, что желают им всего хорошего, а уж больше к ним не вернутся, — Чертопханов, покружившись раза два на месте и издав хриплое рычание, тотчас бросился вслед за беглянкой — да кстати захватил с собой пистолет.
Он нагнал ее в двух верстах от своего дома, возле березовой рощицы, на большой дороге в уездный город. Солнце стояло низко над небосклоном — и всё кругом внезапно побагровело: деревья, травы и земля.
— К Яффу! к Яффу! — простонал Чертопханов, как только завидел Машу, — к Яффу! — повторил он, подбегая к ней и чуть не спотыкаясь на каждом шаге.
Маша остановилась и обернулась к нему лицом. Она стояла спиною к свету — и казалась вся черная, словно из темного дерева вырезанная. Одни белки глаз выделялись серебряными миндалинами, а сами глаза — зрачки — еще более потемнели.
Она бросила свой узелок в сторону и скрестила руки.
— К Яффу отправилась, негодница! — повторил Чертопханов и хотел было схватить ее за плечо, но, встреченный ее взглядом, опешил и замялся на месте.
— Не к г. Яффу я пошла, Пантелей Еремеич, — ответила Маша ровно и тихо, — а только с вами я уже больше жить не могу.
— Как не можешь жить? Это отчего? Я разве чем тебя обидел?
Маша покачала головою.
— Не обидели вы меня ничем, Пантелей Еремеич, а только стосковалась я у вас… За прошлое спасибо, а остаться не могу — нет!
Чертопханов изумился; он даже руками себя по ляжкам хлопнул и подпрыгнул.
— Как же это так? Жила, жила, кроме удовольствия и спокойствия ничего не видала — и вдруг: стосковалась! Сём-мол, брошу я его! Взяла, платок на голову накинула — да и пошла. Всякое уважение получала не хуже барыни…
— Этого мне хоть бы и не надо, — перебила Маша.
— Как не надо? Из цыганки-проходимицы в барыни попала — да не надо? Как не надо, хамово ты отродье? Разве этому можно поверить? Тут измена кроется, измена!
Он опять зашипел.
— Никакой измены у меня в мыслях нету и не было, — проговорила Маша своим певучим и четким голосом, — а я уж вам сказывала: тоска меня взяла.
— Маша! — воскликнул Чертопханов и ударил себя в грудь кулаком, — ну, перестань, полно, помучила… ну, довольно! Ей-богу же! подумай только, что Тиша скажет; ты бы хоть его пожалела!
— Тихону Ивановичу поклонитесь от меня и скажите ему…
Чертопханов взмахнул руками.
— Да нет, врешь же — не уйдешь! Не дождется тебя твой Яфф!
— Господин Яфф, — начала было Маша…
— Какой он гас-па-дин Яфф, — передразнил ее Чертопханов. — Он самый, как есть, выжига, пройдоха — и рожа у него, как у обезьяны!
Целых полчаса бился Чертопханов с Машей. Он то подходил к ней близко, то отскакивал, то замахивался на нее, то кланялся ей в пояс, плакал, бранился…
— Не могу, — твердила Маша, — грустно мне таково… Тоска замучит. — Понемногу ее лицо приняло такое равнодушное, почти сонливое выражение, что Чертопханов спросил ее, уж не опоили ли ее дурманом?
— Тоска, — проговорила она в десятый раз.
— А ну как я тебя убью? — крикнул он вдруг и выхватил пистолет из кармана.
Маша улыбнулась; ее лицо оживилось.
— Что ж? убейте, Пантелей Еремеич: в вашей воле; а вернуться я не вернусь.
— Не вернешься? — Чертопханов взвел курок.
— Не вернусь, голубчик. Ни в жизнь не вернусь. Слово мое крепко.
Чертопханов внезапно сунул ей пистолет в руку и присел на землю.
— Ну, так убей ты меня! Без тебя я жить не желаю. Опостылел я тебе — и всё мне стало постыло.
Маша нагнулась, подняла свой узелок, положила пистолет на траву, дулом прочь от Чертопханова, и пододвинулась к нему.
— Эх, голубчик, чего ты убиваешься? Али наших сестер цыганок не ведаешь? Нрав наш таков, обычай. Коли завелась тоска-разлучница, отзывает душеньку во чужу-дальню сторонушку — где уж тут оставаться? Ты Машу свою помни — другой такой подруги тебе не найти — и я тебя не забуду, сокола моего; а жизнь наша с тобой кончена!
— Я тебя любил, Маша, — пробормотал Чертопханов в пальцы, которыми он охватил лицо…
— И я вас любила, дружочек Пантелей Еремеич!
— Я тебя любил, я люблю тебя без ума, без памяти — и как подумаю я теперь, что ты этак, ни с того ни с сего, здорово живешь, меня покидаешь да по свету скитаться станешь — ну, и представляется мне, что не будь я голяк горемычный, не бросила ты бы меня!
На эти слова Маша только усмехнулась.
— А еще бессребреницей меня звал! — промолвила она и с размаху ударила Чертопханова по плечу.
Он вскочил на ноги.
— Ну, хоть денег у меня возьми — а то как же так без гроша? Но лучше всего: убей ты меня! Сказываю я тебе толком: убей ты меня зараз!
Маша опять головою покачала.
— Убить тебя? А в Сибирь-то, голубчик, за что ссылают?
Чертопханов дрогнул.
— Так ты только из-за этого, из-за страха каторги…
Он опять повалился на траву.
Маша молча постояла над ним.
— Жаль мне тебя, Пантелей Еремеич, — сказала она со вздохом, — человек ты хороший… а делать нечего: прощай!
Она повернулась прочь и шагнула раза два. Ночь уже наступила, и отовсюду наплывали тусклые тени. Чертопханов проворно поднялся и схватил Машу сзади за оба локтя.
— Так ты уходишь, змея? К Яффу!
— Прощай! — выразительно и резко повторила Маша, вырвалась и пошла.
Чертопханов посмотрел ей вслед, подбежал к месту, где лежал пистолет, схватил его, прицелился, выстрелил… Но прежде чем пожать пружинку курка, он дернул рукою кверху: пуля прожужжала над головою Маши. Она на ходу посмотрела на него через плечо — и отправилась дальше, вразвалочку, словно дразня его.
Он закрыл лицо — и бросился бежать…
Но он не отбежал еще пятидесяти шагов, как вдруг остановился, словно вкопанный. Знакомый, слишком знакомый голос долетел до него. Маша пела. «Век юный, прелестный», — пела она; каждый звук так и расстилался в вечернем воздухе — жалобно и знойно. Чертопханов приник ухом. Голос уходил да уходил; то замирал, то опять набегал чуть слышной, но всё еще жгучей струйкой…
«Это мне она в пику, — подумал Чертопханов: но тут же простонал: — Ох, нет! это она со мною прощается навеки», — и залился слезами.

На следующий день он явился в квартиру г-на Яффа, который, как петый светский человек, не жалуя деревенского одиночества, поселился в уездном городе, «поближе к барышням», как он выражался. Чертопханов не застал Яффа: он, по словам камердинера, накануне уехал в Москву.
— Так и есть! — яростно воскликнул Чертопханов, — у них стачка была; она с ним бежала… но постой!
Он ворвался в кабинет молодого ротмистра, несмотря на сопротивление камердинера. В кабинете над диваном висел портрет хозяина в уланском мундире, писанный масляными красками. — А, вот где ты, обезьяна бесхвостая! — прогремел Чертопханов, вскочил на диван — и, ударив кулаком по натянутому холсту, пробил в нем большую дыру.
— Скажи твоему бездельнику барину, — обратился он к камердинеру, — что, за неименьем его собственной гнусной рожи, дворянин Чертопханов изуродовал его писанную; и коли он желает от меня удовлетворенья, он знает, где найти дворянина Чертопханова! А то я сам его найду! На дне моря сыщу подлую обезьяну!
Сказав эти слова, Чертопханов соскочил с дивана и торжественно удалился.
Но ротмистр Яфф никакого удовлетворения от него не потребовал — он даже не встретился нигде с ним, — и Чертопханов не думал отыскивать своего врага, и никакой истории у них не вышло. Сама Маша скоро после того пропала без вести. Чертопханов запил было; однако «очувствовался». Но тут постигло его второе бедствие.

II

А именно: закадычный его приятель Тихон Иванович Недопюскин скончался. Года за два до кончины здоровье стало изменять ему: он начал страдать одышкой, беспрестанно засыпал и, проснувшись, не скоро мог прийти в себя; уездный врач уверял, что это с ним происходили «ударчики». В течение трех дней, предшествовавших удалению Маши, этих трех дней, когда она «затосковала», Недопюскин пролежал у себя в Бесселендеевке: он сильно простудился. Тем неожиданнее поразил его поступок Маши: он поразил его едва ли не глубже, чем самого Чертопханова. По кротости и робости своего нрава он, кроме самого нежного сожаления о своем приятеле да болезненного недоумения, ничего не выказал… но всё в нем лопнуло и опустилось. «Вынула она из меня душу», — шептал он самому себе, сидя на своем любимом клеенчатом диванчике и вертя пальцем около пальца. Даже когда Чертопханов оправился, он, Недопюскин, не оправился — и продолжал чувствовать, что «пусто у него внутри». «Вот тут», — говаривал он, показывая на середину груди, повыше желудка. Таким образом протянул он до зимы. От первых морозов его одышке полегчило, но зато посетил его уже не ударчик, а удар настоящий. Он не тотчас лишился памяти; он мог еще признать Чертопханова и даже на отчаянное восклицание своего друга: «Что, мол, как это ты, Тиша, без моего разрешения оставляешь меня, не хуже Маши?» — ответил коснеющим языком: «А я П…а…сей Е…е…еич, се…да ад вас су…ша…ся». Это, однако, не помешало ему умереть в тот же день, не дождавшись уездного врача, которому при виде его едва остывшего тела осталось только с грустным сознаньем бренности всего земного потребовать «водочки с балычком». Имение свое Тихон Иванович завещал, как и следовало ожидать, своему почтеннейшему благодетелю и великодушному покровителю, «Пантелею Еремеичу Чертопханову»; но почтеннейшему благодетелю оно большой пользы не принесло, ибо вскорости было продано с публичного торга — частью для того, чтобы покрыть издержки надгробного монумента, статуи, которую Чертопханов (а в нем, видно, отозвалась отцовская жилка!) вздумал воздвигнуть над прахом своего приятеля. Статую эту, долженствовавшую представить молящегося ангела, он выписал из Москвы; но отрекомендованный ему комиссионер, сообразив, что в провинции знатоки скульптуры встречаются редко, вместо ангела прислал ему богиню Флору, много лет украшавшую один из заброшенных подмосковных садов екатерининского времени, — благо эта статуя, весьма, впрочем, изящная, во вкусе рококо, с пухлыми ручками, взбитыми пуклями, гирляндой роз на обнаженной груди и изогнутым станом, досталась ему, комиссионеру, даром. Так и до сих пор стоит мифологическая богиня, грациозно приподняв одну ножку, над могилой Тихона Ивановича и с истинно помпадурской ужимкой посматривает на разгуливающих вокруг нее телят и овец, этих неизменных посетителей наших сельских кладбищ.

III

Лишившись своего верного друга, Чертопханов опять запил, и на этот раз уже гораздо посерьезнее. Дела его вовсе под гору пошли. Охотиться стало не на что, последние денежки перевелись, последние людишки поразбежались. Одиночество для Пантелея Еремеича наступило совершенное: не с кем было слово перемолвить, не то что душу отвести. Одна лишь гордость в нем не умалилась. Напротив: чем хуже становились его обстоятельства, тем надменнее, и высокомернее, и неприступнее становился он сам. Он совсем одичал под конец. Одна утеха, одна радость осталась у него: удивительный верховой конь, серой масти, донской породы, прозванный им Малек-Аделем, действительно замечательное животное.
Достался ему этот конь следующим образом.
Проезжая однажды верхом по соседней деревне, Чертопханов услыхал мужичий гам и крик толпы около кабака. Посреди этой толпы, на одном и том же месте, беспрестанно поднимались и опускались дюжие руки.
— Что там такое происходит? — спросил он свойственным ему начальственным тоном у старой бабы, стоявшей у порога своей избы.
Опершись о притолоку и как бы дремля, посматривала баба в направлении кабака. Белоголовый мальчишка в ситцевой рубашонке, с кипарисным крестиком на голой грудке, сидел, растопыря ножки и сжав кулачонки, между ее лаптями; цыпленок тут же долбил задеревенелую корку ржаного хлеба.
— А господь ведает, батюшка, — отвечала старуха, — и, наклонившись вперед, положила свою сморщенную темную руку на голову мальчишки, — слышно, наши ребята жида бьют.
— Как жида? какого жида?
— А господь его ведает, батюшка. Проявился у нас жид какой-то; и отколе его принесло — кто его знает? Вася, иди, сударик, к маме; кш, кш, поскудный!
Баба спугнула цыпленка, а Вася ухватился за ее паневу.
— Так вот его и бьют, сударь ты мой.
— Как бьют? за что?
— А не знаю, батюшка. Стало, за дело. Да и как не бить? Ведь он, батюшка, Христа распял!
Чертопханов гикнул, вытянул лошадь нагайкой по шее, помчался прямо на толпу — и, ворвавшись в нее, начал той же самой нагайкой без разбору лупить мужиков направо и налево, приговаривая прерывистым голосом:
— Само…управство! Само…у…правство! Закон должен наказывать, а не част…ны…е ли…ца! Закон! Закон!! За…ко…он!!!
Двух минут не прошло, как уже вся толпа отхлынула в разные стороны — и на земле, перед дверью кабака, оказалось небольшое, худощавое, черномазое существо в нанковом кафтане, растрепанное и истерзанное… Бледное лицо, закатившиеся глаза, раскрытый рот… Что это? замирание ужаса или уже самая смерть?
— Это вы зачем жида убили? — громогласно воскликнул Чертопханов, грозно потрясая нагайкой.
Толпа слабо загудела в ответ. Иной мужик держался за плечо, другой за бок, третий за нос.
— Здоров драться-то! — послышалось в задних рядах.
— С нагайкой-то! этак-то всякий! — промолвил другой голос.
— Жида зачем убили? — спрашиваю я вас, азиаты оглашенные! — повторил Чертопханов.
Но тут лежавшее на земле существо проворно вскочило на ноги и, забежав за Чертопханова, судорожно ухватилось за край его седла.
Дружный хохот грянул среди толпы.
— Живуч! — послышалось опять в задних рядах. — Та же кошка!
— Васе высокоблагоуродие, заступитесь, спасите! — лепетал между тем несчастный жид, всею грудью прижимаясь к логе Чертопханова, — а то они убьют, убьют меня, васе высокоблагоуродие!
— За что они тебя? — спросил Чертопханов.
— Да ей зе богу не могу сказать! Тут вот у них скотинка помирать стала… так они и подозревают… а я зе…
— Ну, это мы разберем после! — перебил Чертопханов, — а теперь ты держись за седло да ступай за мною. А вы! — прибавил он, обернувшись к толпе, — вы знаете меня? Я помещик Пантелей Чертопханов, живу в сельце Бессонове, — ну, и, значит, жалуйтесь на меня, когда заблагорассудится, да и на жида кстати!
— Зачем жаловаться? — проговорил с низким поклоном седобородый, степенный мужик, ни дать ни взять древний патриарх. (Жида он, впрочем, тузил не хуже других.) Мы, батюшка Пантелей Еремеич, твою милость знаем хорошо; много твоей милостью довольны, что поучил нас!
— Зачем жаловаться! — подхватили другие. — А с нехриста того мы свое возьмем! Он от нас не уйдет! Мы его, значит, как зайца в поле…
Чертопханов новел усами, фыркнул — и поехал шагом к себе в деревню, сопровождаемый жидом, которого он освободил таким же образом от его притеснителей, как некогда освободил Тихона Недопюскина.

IV

Несколько дней спустя единственный уцелевший у Чертопханова казачок доложил ему, что к нему прибыл какой-то верховой и желает поговорить с ним. Чертопханов вышел на крыльцо и увидал своего знакомого жидка, верхом на прекрасном донском коне, неподвижно и гордо стоявшем посреди двора. На жидке не было шапки: он держал ее под мышкой, ноги он вдел не в самые стремена, а в ремни стремян; разорванные полы его кафтана висели с обеих сторон седла. Увидав Чертопханова, он зачмокал губами, и локтями задергал, и ногами заболтал. Но Чертопханов не только не отвечал на его привет, а даже рассердился; так весь и вспыхнул вдруг: паршивый жид смеет сидеть на такой прекрасной лошади… какое неприличие!
— Эй ты, эфиопская рожа! — закричал он, — сейчас слезай, если не хочешь, чтобы тебя стащили в грязь!
Жид немедленно повиновался, свалился мешком с седла и, придерживая одной рукою повод, улыбаясь и кланяясь, подвинулся к Чертопханову.
— Чего тебе? — с достоинством спросил Пантелей Еремеич.
— Васе благородие, извольте посмотреть, каков конек? — промолвил жид, не переставая кланяться.
— Н…да… лошадь добрая. Ты откуда ее достал? Украл, должно быть?
— Как зе мозно, васе благородие! Я цестный зид, я не украл, а для васего благородия достал, точно! И уз старался я, старался! Зато и конь! Такого коня по всему Дону другого найти никак невозмозно. Посмотрите, васе благородие, что это за конь такой! Вот позалуйте, сюда! Тпру… тпру… повернись, стань зе боком! А мы седло снимем. Каков! Васе благородие?
— Лошадь добрая, — повторил Чертопханов с притворным равнодушием, а у самого сердце так и заколотилось в груди. Очень уж он был страстный охотник до «конского мяса» и знал в нем толк.
— Да вы, васе благородие, его погладьте! По сейке его погладьте, хи-хи-хи! Вот так.
Чертопханов, словно нехотя, положил руку на шею коня, хлопнул по ней раза два, потом провел пальцами от холки по спине и, дойдя до известного местечка над почками, слегка, по-охотницки, подавил это местечко. Конь немедленно выгнул хребет и, оглянувшись искоса на Чертопханова своим надменным черным глазом, фукнул и переступил передними ногами.
Жид засмеялся и в ладоши слегка захлопал.
— Хозяина признает, васе благородие, хозяина!
— Ну, не ври, — с досадой перебил Чертопханов. — Купить мне у тебя этого коня… не на что, а подарков я еще не то что от жида, а от самого господа бога не принимал!
— И как зе я смею вам что-нибудь дарить, помилосердуйте! — воскликнул жид. — Вы купите, васе благородие… а денезек — я подозду.
Чертопханов задумался.
— Ты что возьмешь? — промолвил он наконец сквозь зубы.
Жид пожал плечами.
— А что сам заплатил. Двести рублей.
Лошадь стоила вдвое — а пожалуй, что и втрое против этой суммы.
Чертопханов отвернулся в сторону и зевнул лихорадочно.
— А когда… деньги? — спросил он, насильственно нахмурив брови и не глядя на жида.
— А когда будет васему благородию угодно.
Чертопханов голову назад закинул, но глаз не поднял.
— Это не ответ. Ты говори толком, иродово племя! Одолжаться я у тебя стану, что ли?
— Ну, сказем так, — поспешно проговорил жид, — через шесть месяцев… согласны?
Чертопханов ничего не отвечал.
Жид старался заглянуть ему в глаза.
— Согласны? Приказете на конюшню поставить?
— Седло мне не нужно, — произнес отрывисто Чертопханов. — Возьми седло — слышишь?
— Как зе, как зе, возьму, возьму, — залепетал обрадованный жид и взвалил седло себе на плечо.
— А деньги, — продолжал Чертопханов… — через шесть месяцев. И не двести, а двести пятьдесят. Молчать! Двести пятьдесят, говорю тебе! За мною.
Чертопханов всё не мог решиться поднять глаза. Никогда так сильно в нем не страдала гордость. «Явно, что подарок, — думалось ему, — из благодарности, чёрт, подносит!» И обнял бы он этого жида, и побил бы его…
— Васе благородие, — начал жид, приободрившись и осклабясь, — надо бы, по русскому обычаю, из полы в полу…
— Вот еще что вздумал? Еврей… а русские обычаи! Эй! кто там? Возьми лошадь, сведи на конюшню. Да овса ему засыпь. Я сейчас сам приду, посмотрю. И знай: имя ему — Малек-Адель!
Чертопханов взобрался было на крыльцо, но круто повернул на каблуках и, подбежав к жиду, крепко стиснул ему руку. Тот наклонился и губы уже протянул, но Чертопханов отскочил назад и, промолвив вполголоса: «Никому не сказывай!» — исчез за дверью.

V

С самого того дня главным делом, главной заботой, радостью в жизни Чертопханова стал Малек-Адель. Он полюбил его так, как не любил самой Маши, привязался к нему больше, чем к Недопюскину. Да и конь же был! Огонь, как есть огонь, просто порох — а степенство, как у боярина! Неутомимый, выносливый, куда хошь его поверни, безответный; а прокормить его ничего не стоит: коли нет ничего другого, землю под собой глодает. Шагом идет — как в руках несет; рысью — что в зыбке качает, а поскачет, так и ветру за ним не угнаться! Никогда-то он не запыхается: потому — отдушин много. Ноги — стальные; чтобы он когда спотыкнулся — и в помине этого не бывало! Перескочить ров ли, тын ли — это ему нипочем; а уж умница какая! На голос так и бежит, задравши голову; прикажешь ему стоять и сам уйдешь — он не ворохнется; только когда станешь возвращаться, чуть-чуть заржет: «Здесь, мол, я». И ничего-то он не боится: в самую темять, в метель дорогу сыщет; а чужому ни за что не дастся: зубами загрызет! И собака не суйся к нему: сейчас передней ножкой ее по лбу — тюк! только она и жила. С амбицией конь: плеткой разве что для красы над ним помахивай — а сохрани бог его тронуть! Да что тут долго толковать: сокровище, а не лошадь!
Примется Чертопханов расписывать своего Малек-Аделя — откуда речи берутся! А уж как он его холил и лелеял! Шерсть на нем отливала серебром — да не старым, а новым, что с темным глянцем; повести по ней ладонью — тот же бархат! Седло, чепрачок, уздечка — вся как есть сбруя до того была ладно пригнана, в порядке, вычищена — бери карандаш и рисуй! Чертопханов — чего больше? — сам, собственноручно, и челку заплетал своему любимцу, и гриву и хвост мыл пивом, и даже копыта не раз мазью смазывал…
Бывало, сядет он на Малек-Аделя и поедет — не по соседям, — он с ними по-прежнему не знался, — а через их поля, мимо усадеб… Полюбуйтесь, мол, издали, дураки! А то прослышит, что где-нибудь охота проявилась — в отъезжее поле богатый барин собрался, — он сейчас туда — и гарцует в отдалении, на горизонте, удивляя всех зрителей красотой и быстротою своего коня и близко никого к себе не подпуская. Раз какой-то охотник даже погнался за ним со всей свитой; видит, что уходит от него Чертопханов, и начал он ему кричать изо всей мочи, на всём скаку: «Эй, ты! Слушай! Бери что хочешь за свою лошадь! Тысячи не пожалею! Жену отдам, детей! Бери последнее!»
Чертопханов вдруг осадил Малек-Аделя. Охотник подлетел к нему.
— Батюшка! — кричит, — говори: чего желаешь? Отец родной!
— Коли ты царь, — промолвил с расстановкой Чертопханов (а он отроду и не слыхивал о Шекспире), — подай мне всё твое царство за моего коня — так и того не возьму! — Сказал, захохотал, поднял Малек-Аделя на дыбы, повернул им на воздухе, на одних задних ногах, словно волчком или юлою — и марш-марш! Так и засверкал по жнивью. А охотник (князь, говорят, был богатейший) шапку оземь — да как грянется лицом в шапку! С полчаса так пролежал.
И как было Чертопханову не дорожить своим конем? Не по его ли милости оказалось у него снова превосходство несомненное, последнее превосходство над всеми его соседями?

VI

Между тем время шло, срок платежа приближался, а у Чертопханова не только двухсот пятидесяти рублей, не было и пятидесяти. Что было делать, чем помочь? «Что ж? — решил он наконец, — коли не смилостивится жид, не захочет еще подождать — отдам я ему дом и землю, а сам на коня, куда глаза глядят! С голоду умру — а Малек-Аделя не отдам!» Волновался он очень и даже задумывался; но тут судьба — в первый и в последний раз — сжалилась над ним, улыбнулась ему: какая-то дальняя тетка, самое имя которой было неизвестно Чертопханову, оставила ему по духовному завещанию сумму, огромную в его глазах, целых две тысячи рублей! И получил он эти деньги в самую, как говорится, пору: за день до прибытия жида. Чертопханов чуть не обезумел от радости — но и не подумал о водке: с самого того дня, как Малек-Адель поступил к нему, он капли в рот не брал. Он побежал в конюшню и облобызал своего друга о обеих сторон морды над ноздрями, там, где кожа так нежна бывает у лошадей. «Теперь уж не расстанемся!» — восклицал он, хлопая Малек-Аделя по шее, под расчесанной гривой. Вернувшись домой, он отсчитал и запечатал в пакет двести пятьдесят рублей. Потом помечтал, лежа на спине и покуривая трубочку, о том, как он распорядится с остальными деньгами, — а именно, каких он раздобудет собак: настоящих костромских и непременно краснопегих! Побеседовал даже с Перфишкой, которому обещал новый казакин с желтыми по всем швам басонами, и лег спать в блаженнейшем настроении духа.
Ему привиделся нехороший сон. Будто он выехал на охоту, только не на Малек-Аделе, а на каком-то странном животном вроде верблюда; навстречу ему бежит белая-белая как снег лиса… Он хочет взмахнуть арапником, хочет натравить на нее собак — а вместо арапника у него в руках мочалка, и лиса бегает перед ним и дразнит его языком. Он соскакивает с своего верблюда, спотыкается, падает… и падает прямо в руки жандарму, который зовет его к генерал-губернатору и в котором он узнает Яффа…
Чертопханов проснулся. В комнате было темно; вторые петухи только что пропели…
Где-то далеко-далеко проржала лошадь.
Чертопханов приподнял голову… Еще раз послышалось тонкое-тонкое ржание.
«Это Малек-Адель ржет! — подумалось ему… — Это его ржание! Но отчего же так далеко? Батюшки мои… Не может быть…»
Чертопханов вдруг весь похолодел, мгновенно спрыгнул с постели, ощупью отыскал сапоги, платье, оделся и, захватив из-под изголовья ключ от конюшни, выскочил на двор.

VII

Конюшня находилась на самом конце двора; одной стеноп она выходила в поле. Чертопханов не сразу вложил ключ в замок — руки у него дрожали — и не тотчас повернул ключ… Он постоял неподвижно, притаив дыхание: хоть бы что шевельнулось за дверью! «Малешка! Малец!» — крикнул он вполголоса: тишина мертвая! Чертопханов невольно дернул ключом: дверь скрыпнула и отворилась… Стало быть, не была заперта. Он шагнул через порог и снова кликнул своего коня, на этот раз полным именем: «Малек-Адель!» Но не отозвался верный товарищ, только мышь прошуршала по соломе. Тогда Чертопханов бросился в то из трех стойл конюшни, в котором помещался Малек-Адель. Он попал прямо в это стойло, хотя кругом такая стояла тьма, что хоть глаз выколи… Пусто! Голова закружилась у Чертопханова; словно колокол загудел у него под черепом. Он хотел сказать что-то, но только зашипел и, шаря руками вверху, внизу, по бокам, задыхаясь, с подгибавшимися коленками, перебрался из одного стойла в другое… в третье, почти доверху набитое сеном, толкнулся в одну стену, в другую, упал, перекатился через голову, приподнялся и вдруг опрометью выбежал через полураскрытую дверь на двор…
— Украли! Перфишка! Перфишка! Украли! — заревел он благим матом.
Казачок Перфишка кубарем, в одной рубашке, вылетел из чулана, в котором спал…
Словно пьяные столкнулись оба — и барин, и единственный его слуга — посреди двора; словно угорелые, завертелись они друг перед другом. Ни барин не мог растолковать, в чем было дело, ни слуга не мог понять, чего требовалось от него. «Беда! беда!» — лепетал Чертопханов. «Беда! беда!» — повторял за ним казачок. «Фонарь! Подай, зажги фонарь! Огня! Огня!» — вырвалось наконец из замиравшей груди Чертопханова. Перфишка бросился в дом.
Но зажечь фонарь, добыть огня было нелегко: серные спички в то время считались редкостью на Руси; в кухне давно погасли последние уголья — огниво и кремень не скоро нашлись и плохо действовали. С зубовным скрежетом вырвал их Чертопханов из рук оторопелого Перфишки, стал высекать огонь сам: искры сыпались обильно, еще обильнее сыпались проклятия и даже стоны, — но трут либо не загорался, либо погасал, несмотря на дружные усилия четырех напряженных щек и губ! Наконец, минут через пять, не раньше, затеплился сальный огарок на дне разбитого фонаря, и Чертопханов, в сопровождении Перфишки, ринулся в конюшню, поднял фонарь над головою, оглянулся…
Всё пусто!
Он выскочил на двор, обежал его во всех направлениях — нет коня нигде! Плетень, окружавший усадьбу Пантелея Еремеича, давно пришел в ветхость и во многих местах накренился и приникал к земле… Рядом с конюшней он совсем повалился, на целый аршин в ширину. Перфишка указал на это место Чертопханову.
— Барин! посмотрите-ка сюда: этого сегодня не было. Вон и колья торчат из земли: знать, их кто вывернул.
Чертопханов подскочил с фонарем, повел им по земле…
— Копыта, копыта, следы подков, следы, свежие следы! — забормотал он скороговоркой. — Тут его перевели, тут, тут!
Он мгновенно перепрыгнул через плетень и с криком: «Малек-Адель! Малек-Адель!» — побежал прямо и поле.
Перфишка остался в недоуменье у плетня. Светлый кружок от фонаря скоро исчез в его глазах, поглощенный густым мраком беззвездной и безлунной ночи.
Все слабей и слабей раздавались отчаянные возгласы Чертопханова…

VIII

Заря уже занялась, когда он возвратился домой. Образа человеческого не было на нем, грязь покрывала всё платье, лицо приняло дикий и страшный вид, угрюмо и тупо глядели глаза. Сиплым шёпотом прогнал он от себя Перфишку и заперся в своей комнате. Он едва держался на ногах от усталости — но он не лег в постель, а присел на стул у двери и схватился за голову.
— Украли!.. украли!
Но каким образом умудрился вор украсть ночью, из запертой конюшни, Малек-Аделя? Малек-Аделя, который и днем никого чужого к себе не подпускал, — украсть его без шума, без стука? И как растолковать, что ни одна дворняжка не пролаяла? Правда, их было всего две, два молодых щенка, и те от холоду и голоду в землю зарывались — но все-таки!
«И что я стану теперь делать без Малек-Аделя? — думалось Чертопханову. — Последней радости я теперь лишился — настала пора умирать. Другую лошадь купить, благо деньги завелись? Да где такую другую лошадь найти?»
— Пантелей Еремеич! Пантелей Еремеич! — послышался робкий возглас за дверью.
Чертопханов вскочил на ноги.
— Кто это? — закричал он не своим голосом.
— Это я, казачок ваш, Перфишка.
— Чего тебе? Аль нашелся, домой прибежал?
— Никак нет-с, Пантелей Еремеич; а тот жидовин, что его продал…
— Ну?
— Он приехал.
— Го-го-го-го-го! — захолкал Чертопханов — и разом распахнул дверь. — Тащи его сюда, тащи! тащи!
При виде внезапно появившейся всклокоченной, одичалой фигуры своего «благодетеля» жид, стоявший за спиною Перфишки, хотел было дать стречка; но Чертопханов в два прыжка настиг его и, как тигр, вцепился ему в горло.
— А! за деньгами пришел! за деньгами! — захрипел он, словно не он душил, а его душили. — Ночью украл, а днем за деньгами пришел? А? А?
— Помилуйте, ва…се благо…родие, — застонал было жид.
— Сказывай, где моя лошадь? Куда ты ее дел? Кому сбыл? Сказывай, сказывай, сказывай же!
Жид уже и стонать не мог; на посиневшем его лице исчезло даже выражение испуга. Руки опустились и повисли; всё его тело, яростно встряхиваемое Чертопхановым, качалось взад и вперед, как тростник.
— Деньги я тебе заплачу, я тебе заплачу, сполна, до последней копейки, — кричал Чертопханов, — а только я задушу тебя, как последнего цыпленка, если ты сейчас не скажешь мне…
— Да вы уже задушили его, барин, — смиренно заметил казачок Перфишка.
Тут только опомнился Чертопханов.
Он выпустил шею жида; тот так и грохнулся на пол. Чертопханов подхватил его, усадил на скамью, влил ему в горло стакан водки — привел его в чувство. И, приведши его в чувство, вступил с ним в разговор.
Оказалось, что жид о краже Малек-Аделя не имел ни малейшего понятия. Да и с какой стати было ему красть лошадь, которую он же сам достал для «почтеннейшего Пантелея Еремеича»?
Тогда Чертопханов повел его в конюшню.
Вдвоем они осмотрели стойла, ясли, замок на двери, перерыли сено, солому, перешли потом на двор; Чертопханов указал жиду следы копыт у плетня — и вдруг ударил себя по ляжкам.
— Стой! — воскликнул он. — Ты где лошадь купил?
— В Малоархангельском уезде, на Верхосенской ярмарке, — отвечал жид.
— У кого?
— У казака.
— Стой! Казак этот из молодых был или старый?
— Средних лет, степенный человек.
— А из себя каков? На вид каков? Небось, плут продувной?
— Долзно быть, плут, васе благородие.
— И что, как он тебе говорил, плут-то этот, — лошадью он владел давно?
— Помнится, говорил, что давно.
— Ну, так и некому было украсть, как именно ему. Ты посуди, слушай, стань сюда… как тебя зовут?
Жид встрепенулся и вскинул своими черными глазенками на Чертопханова.
— Как меня зовут?
— Ну, да: как твоя кличка?
— Мошель Лейба.
— Ну, посуди, Лейба, друг мой, — ты умный человек: кому, как не старому хозяину, дался бы Малек-Адель в руки! Ведь он и оседлал его, и взнуздал, и попону с него снял — вон она на сене лежит!.. Просто как дома распоряжался! Ведь всякого другого, не хозяина, Малек-Адель под ноги бы смял! Гвалт поднял бы такой, всю деревню бы переполошил! Согласен ты со мною?
— Согласен-то согласен, васе благородие…
— Ну и, значит, надо прежде всего отыскать казака того!
— Да как зе отыскать его, васе благородие? Я его всего только разочек видел — и где зе он теперь — и как его зовут? Ай, вай, вай! — прибавил жид, горестно потрясая пейсиками.
— Лейба! — закричал вдруг Чертопханов, — Лейба, посмотри на меня! Ведь я рассудка лишился, я сам не свой!.. Я руки на себя наложу, если ты мне не поможешь!
— Да как зе я могу…
— Поедем со мною и станем вора того разыскивать!
— Да куда зе мы поедем?
— По ярмаркам, по большим трахтам, по малым трахтам, по конокрадам, по городам, по деревням, по хуторам — всюду, всюду! А насчет денег ты не беспокойся: я, брат, наследство получил! Последнюю копейку просажу — а уж добуду своего друга! И не уйдет от нас казак, наш лиходей! Куда он — туда и мы! Он под землю — и мы под землю! Он к дьяволу — а мы к самому сатане!
— Ну, зацем зе к сатане, — заметил жид, — можно и без него.
— Лейба! — подхватил Чертопханов, — Лейба, ты хотя еврей и вера твоя поганая, а душа у тебя лучше иной христианской! Сжалься ты надо мною! Одному мне ехать незачем, один я этого дела не обломаю. Я горячка — а ты голова, золотая голова! Племя ваше уж такое: без науки всё постигло! Ты, может, сомневаешься: откуда, мол, у него деньги? Пойдем ко мне в комнату, я тебе и деньги все покажу. Возьми их, крест с шеи возьми — только отдай мне Малек-Аделя, отдай, отдай!
Чертопханов дрожал, как в лихорадке; пот градом катился с его лица и, мешаясь со слезами, терялся в его усах. Он пожимал руки Лейбе, он умолял, он чуть не целовал его… Он пришел в исступление. Жид попытался было возражать, уверять, что ему никак невозможно отлучиться, что у него дела… Куда! Чертопханов и слышать ничего не хотел. Нечего было делать: согласился бедный Лейба.
На другой день Чертопханов вместе с Лейбой выехал из Бессонова на крестьянской телеге. Жид являл вид несколько смущенный, держался одной рукой за грядку и подпрыгивал всем своим дряблым телом на тряском сиденье; другую руку он прижимал к пазухе, где у него лежала пачка ассигнаций, завернутых в газетную бумагу; Чертопханов сидел, как истукан, только глазами поводил кругом и дышал полной грудью; за поясом у него торчал кинжал.
— Ну, злодей-разлучник, берегись теперь! — пробормотал он, выезжая на большую дорогу.
Дом он свой поручил казачку Перфишке и бабе-стряпухе, глухой и старой женщине, которую он призрел у себя из сострадания.
— Я к вам вернусь на Малек-Аделе, — крикнул он им на прощанье, — или уж вовсе не вернусь!
— Ты бы хоть замуж за меня пошла, что ли! — сострил Перфишка, толкнув стряпуху локтем в бок. — Всё равно нам барина не дождаться, а то ведь со скуки пропадешь!

IX

Минул год… целый год: никакой вести о Пантелее Еремеиче не доходило. Стряпуха умерла; сам Перфишка собирался уже бросить дом да отправиться в город, куда его сманивал двоюродный брат, живший подмастерьем у парикмахера, — как вдруг распространился слух, что барии возвращается! Приходский дьякон получил от самого Пантелея Еремеича письмо, в котором тот извещал его о своем намерении прибыть в Бессоново и просил его предуведомить прислугу — для устроения надлежащей встречи. Слова эти Перфишка понял так, что надо, мол, хоть пыль немножечко постереть — впрочем, большой веры в справедливость известия он не возымел; пришлось ему, однако, убедиться, что дьякон-то сказал правду, когда, несколько дней спустя, Пантелей Еремеич сам, собственной особой, появился на дворе усадьбы, верхом на Малек-Аделе.
Перфишка бросился к барину — и, придерживая стремя, хотел было помочь ему слезть с коня; но тот соскочил сам и, кинув вокруг торжествующий взгляд, громко воскликнул: «Я сказал, что отыщу Малек-Аделя, — и отыскал его, назло врагам и самой судьбе!» Перфишка подошел к нему к ручке, но Чертопханов не обратил внимания на усердие своего слуги. Ведя за собою Малек-Аделя в поводу, он направился большими шагами к конюшне. Перфишка попристальнее посмотрел на своего барина — и заробел: «Ох, как он похудел и постарел в течение года — и лицо какое стало строгое и суровое!» А кажется, следовало бы Пантелею Еремеичу радоваться, что, вот, мол, достиг-таки своего; да он и радовался, точно… и все-таки Перфишка заробел, даже жутко ему стало. Чертопханов поставил коня в прежнее его стойло, слегка хлопнул его по крупу и промолвил: «Ну, вот ты и дома опять! Смотри же!..» В тот же день он нанял надежного сторожа из бестягольных бобылей, поместился снова в своих комнатах и зажил по-прежнему…
Не совсем, однако, по-прежнему… Но об этом впереди.
На другой день после своего возвращения Пантелей Еремеич призвал к себе Перфишку и, за неимением другого собеседника, принялся рассказывать ему — не теряя, конечно, чувства собственного достоинства и басом, — каким образом ему удалось отыскать Малек-Аделя. В течение рассказа Чертопханов сидел лицом к окну и курил трубку из длинного чубука; а Перфишка стоял на пороге двери, заложив руки за спину, и, почтительно взирая на затылок своего господина, слушал повесть о том, как после многих тщетных попыток и разъездов Пантелей Еремеич наконец попал в Ромны на ярмарку, уже один, без жида Лейбы, который, по слабости характера, не вытерпел и бежал от него; как на пятый день, уже собираясь уехать, он в последний раз пошел по рядам телег и вдруг увидал, между тремя другими лошадьми, привязанного к хребтуку, — увидал Малек-Аделя! Как он тотчас его узнал и как Малек-Адель его узнал, стал ржать, и рваться, и копытом рыть землю.
— И не у казака он был, — продолжал Чертопханов, всё не поворачивая головы и тем же басовым голосом, — а у цыгана-барышника; я, разумеется, тотчас вклепался в свою лошадь и пожелал насильно ее возвратить; но бестия цыган заорал, как ошпаренный, на всю площадь, стал божиться, что купил лошадь у другого цыгана, и свидетелей хотел представить… Я плюнул — и заплатил ему деньги: чёрт с ним совсем! Мне главное то дорого, что друга я своего отыскал и покой душевный получил. А то вот я в Карачевском уезде, по словам жида Лейбы, вклепался было в казака — за моего вора его принял, всю рожу ему избил; а казак-то оказался поповичем и бесчестия с меня содрал — сто двадцать рублев. Ну, деньги дело наживное, а главное: Малек-Адель опять у меня! Я теперь счастлив — и буду наслаждаться спокойствием. А для тебя, Порфирий, одна инструкция: как только ты, чего боже оборони, завидишь в окрестностях казака, так сию же секунду, ни слова не говоря, беги и неси мне ружье, а я уж буду знать, как мне поступить!
Так говорил Пантелей Еремеич Перфишке; так выражались его уста; но на сердце у него не было так спокойно, как он уверял.
Увы! в глубине души своей он не совсем был уверен, что приведенный им конь был действительно Малек-Адель!

X

Настало трудное время для Пантелея Еремеича. Именно спокойствием-то он наслаждался меньше всего. Правда, выпадали хорошие дни: возникшее в нем сомнение казалось ему чепухой; он отгонял нелепую мысль, как назойливую муху, и даже смеялся над самим собою; но выпадали также дни дурные: неотступная мысль снова принималась исподтишка точить и скрести его сердце, как подпольная мышь, — и он мучился едко и тайно. В течение памятного дня, когда он отыскал Малек-Аделя, Чертопханов чувствовал одну лишь блаженную радость… но на другое утро, когда он под низким навесом постоялого дворика стал седлать свою находку, близ которой провел всю ночь, что-то в первый раз его кольнуло… Он только головой мотнул — однако семя было заброшено. В течение обратного путешествия домой (оно продолжалось с неделю) сомнения в нем возбуждались редко: они стали сильней и явственней, как только он вернулся в свое Бессоново, как только очутился в том месте, где жил прежний, несомненный Малек-Адель… Дорогой он ехал больше шагом, враскачку, глядел по сторонам, покуривал табак из коротенького чубучка и ни о чем не размышлял; разве возьмет да подумает про себя: «Чертопхановы чего захотят — уж добьются! шалишь!» — и ухмыльнется; ну, а с прибытием домой пошла статья другая. Всё это он берег, конечно, про себя; одно уж самолюбие не позволило бы ему выказать свою внутреннюю тревогу. Он бы «перервал пополам» всякого, кто бы хоть отдаленно намекнул на то, что новый Малек-Адель, кажись, не старый; он принимал поздравления с «благополучной находкой» от немногих лиц, с которыми ему приходилось сталкиваться; но он не искал этих поздравлений, он пуще прежнего избегал столкновений с людьми — знак плохой! Он почти постоянно, если можно так выразиться, экзаменовал Малек-Аделя; уезжал на нем куда-нибудь подальше в поле и ставил его на пробу; или уходил украдкой в конюшню, запирал за собою дверь и, ставши перед самой головой коня, заглядывал ему в глаза, спрашивал шёпотом: «Ты ли это? Ты ли? Ты ли?..» — а не то молча его рассматривал, да так пристально, по целым часам, то радуясь и бормоча: «Да! он! конечно он!» — то недоумевая и даже смущаясь.
И не столько смущали Чертопханова физические несходства этого Малек-Аделя с тем… впрочем, их насчитывалось немного: у того хвост и грива словно были пожиже, и уши острей, и бабки короче, и глаза светлей — но это могло только так казаться; а смущали Чертопханова несходства, так сказать, нравственные. Привычки у того были другие, вся повадка была не та. Например: тот Малек-Адель всякий раз оглядывался и легонько ржал, как только Чертопханов входил в конюшню; а этот жевал себе сено как ни в чем не бывало или дремал, понурив голову. Оба не двигались с места, когда хозяин соскакивал с седла; но тот, когда его звали, тотчас шел на голос, а этот продолжал стоять, как пень. Тот скакал так же быстро, но прыгал выше и дальше; этот шагом шел вольнее, а рысью трясче и «хлябал» иногда подковами, то есть стучал задней о переднюю: за тем никогда такого сраму не водилось — сохрани бог! Этот, думалось Чертопханову, всё ушами прядет, глупо так, — а тот напротив: заложил одно ухо назад да так и держит — хозяина наблюдает! Тот, бывало, как увидит, что около него нечисто, — сейчас задней ногой стук в стенку стойла; а этому ничего — хоть по самое брюхо навали ему навозу. Тот, если, например, против ветра его поставить, — сейчас всеми легкими вздохнет и встряхнется, а этот знай пофыркивает; того сырость дождевая беспокоила — этому она нипочем… Грубее этот, грубее! И приятности нет как у того, и туг на поводу — что и говорить! Та была лошадь милая — а эта…
Вот что думалось иногда Чертопханову, и горечью отзывались в нем эти думы. Зато в другое время — пустит он своего коня во всю прыть по только что вспаханному полю или заставит его соскочить на самое дно размытого оврага и по самой круче выскочить опять, и замирает в нем сердце от восторга, громкое гикание вырывается из уст, и знает он, знает наверное, что это под ним настоящий, несомненный Малек-Адель, ибо какая другая лошадь в состоянии сделать то, что делает эта?
Однако и тут не обходилось без греха и беды. Продолжительные поиски за Малек-Аделем стоили Чертопханову много денег; о костромских собаках он уже не помышлял и разъезжал по окрестностям в одиночку, по-прежнему. Вот в одно утро Чертопханов верстах в пяти от Бессонова наткнулся на ту самую княжескую охоту, перед которой он так молодецки гарцевал года полтора тому назад. И надо ж было случиться такому обстоятельству: как и в тот день, так и теперь — русак возьми да вскочи перед собаками из-под межи на косогоре! «Ату его, ату!» Вся охота так и понеслась, и Чертопханов понесся тоже, только не вместе с нею, а шагов от нее на двести в сторону, — точно так же, как и тогда. Громадная водомоина криво прорезала косогор и, поднимаясь всё выше и выше, постепенно суживаясь, пересекала путь Чертопханову. Там, где ему приходилось перескочить ее — и где он полтора года тому назад действительно перескочил ее, — в ней всё еще было шагов восемь ширины да сажени две глубины. В предчувствии торжества, столь чудным образом повторенного торжества, Чертопханов загоготал победоносно, потряс нагайкой — охотники сами скакали, а сами не спускали глаз с лихого наездника, — конь его летел стрелою — вот уже водомоина перед самым носом — ну, ну, разом, как тогда!..
Но Малек-Адель круто уперся, вильнул налево и поскакал вдоль обрыва, как ни дергал ему Чертопханов голову набок, к водомоине.
Струсил, значит, не понадеялся на себя!
Тогда Чертопханов, весь пылая стыдом и гневом, чуть не плача, опустил поводья и погнал коня прямо вперед, в гору, прочь, прочь от тех охотников, чтобы только не слышать, как они издеваются над ним, чтобы только исчезнуть поскорее с их проклятых глаз!
С иссеченными боками, весь облитый мыльной пеной, прискакал домой Малек-Адель, и Чертопханов тотчас заперся у себя в комнате.
«Нет, это не он, это не друг мой! Тот бы шею сломил — а меня бы не выдал!»

XI

Окончательно «доехал», как говорится, Чертопханова следующий случай. Верхом на Малек-Аделе пробирался он однажды по задворкам поповской слободки, окружавшей церковь, в приходе которой состояло сельцо Бессоново. Нахлобучив на глаза папаху, сгорбившись и уронив на луку седла обе руки, он медленно подвигался вперед; на душе у него было нерадостно и смутно. Вдруг его кто-то окликнул.
Он остановил коня, поднял голову и увидал своего корреспондента, дьякона. С бурым треухом на бурых, в косичку заплетенных волосах, облеченный в желтоватый нанковый кафтан, подпоясанный гораздо ниже тальи голубеньким обрывочком, служитель алтаря вышел свое «одоньишко» проведать — и, улицезрев Пантелея Еремеича, почел долгом выразить ему свое почтение — да кстати хоть что-нибудь у него выпросить. Без такого рода задней мысли, как известно, духовные лица со светскими не заговаривают.
Но Чертопханову было не до дьякона; он едва отвечал на его поклон и, промычав что-то сквозь зубы, уже взмахнул нагайкой…
— А какой у вас конь богатейший! — поспешил прибавить дьякон, — вот уж точно можно чести приписать. Истинно: вы муж ума чудного, просто аки лев! — Отец дьякон славился красноречием, чем сильно досаждал отцу попу, которому дар слова присущ не был: даже водка не развязывала ему язык. — Одного живота, по навету злых людей, лишились, — продолжал дьякон, — и, нимало не унывая, а, напротив, более надеясь на божественный промысел, приобрели себе другого, нисколько не худшего, а почитай даже что и лучшего… потому…
— Что ты врешь? — сумрачно перебил Чертопханов, — какой такой другой конь? Это тот же самый; это Малек-Адель… Я его отыскал. Болтает зря…
— Э! э! э! э! — промолвил с расстановкой, как бы с оттяжкой, дьякон, играя перстами в бороде и озирая Чертопханова своими светлыми жадными глазами. — Как же так, господин? Коня-то вашего, дай бог памяти, в минувшем году недельки две после покрова украли, а теперь у нас ноябрь на исходе.
— Ну да, что же из этого?
Дьякон всё продолжал играть перстами в бороде.
— Значит, с лишком год с тех пор протек, а конь ваш, как тогда был серый в яблоках, так и теперь; даже словно темнее стал. Как же так? Серые-то лошади в один год много белеют.
Чертопханов дрогнул… словно кто рогатиной толкнул его против сердца. И в самом деле: серая масть-то ведь меняется! Как ему такая простая мысль до сих пор в голову не пришла?
— Пучо́к анафемский! отвяжись! — гаркнул он вдруг, бешено сверкнув глазами, и мгновенно скрылся из виду у изумленного дьякона.
— Ну! всё кончено!
Вот когда действительно всё кончено, всё лопнуло, последняя карта убита! Всё разом рухнуло от одного этого слова: «белеют»!
Серые лошади белеют!
Скачи, скачи, проклятый! Не ускачешь от этого слова!
Чертопханов примчался домой и опять заперся на ключ.

XII

Что эта дрянная кляча не Малек-Адель, что между ею и Малек-Аделем не существовало ни малейшего сходства, что всякий мало-мальски путный человек должен был с первого разу это увидеть, что он, Пантелей Чертопханов, самым пошлым образом обманулся — нет! что он нарочно, преднамеренно надул самого себя, напустил на себя этот туман, — во всём этом теперь уже не оставалось ни малейшего сомнения! Чертопханов ходил взад и вперед по комнате, одинаковым образом поворачиваясь на пятках у каждой стены, как зверь в клетке. Самолюбие его страдало невыносимо; но не одна боль уязвленного самолюбия терзала его: отчаяние овладело им, злоба душила его, жажда мести в нем загоралась. Но против кого? Кому отмстить? Жиду, Яффу, Маше, дьякону, вору казаку, всем соседям, всему свету, самому себе наконец? Ум в нем мешался. Последняя карта убита! (Это сравнение ему нравилось.) И он опять ничтожнейший, презреннейший из людей, общее посмешище, шут гороховый, зарезанный дурак, предмет насмешки — для дьякона!!.. Он воображал, он ясно представлял себе, как этот мерзкий пучок станет рассказывать про серую лошадь, про глупого барина… О проклятие!!.. Напрасно Чертопханов старался унять расходившуюся желчь; напрасно он пытался уверить себя, что эта… лошадь хотя и не Малек-Адель, однако всё же… добра и может много лет прослужить ему: он тут же с яростью отталкивал от себя прочь эту мысль, точно в ней заключалось новое оскорбление для того Малек-Аделя, перед которым он уж и без того считал себя виноватым… Еще бы! Этот одёр, эту клячу он, как слепой, как олух, приравнял ему, Малек-Аделю! А что насчет службы, которую эта кляча могла еще сослужить ему… да разве он когда-нибудь удостоит сесть на нее верхом? Ни за что! Никогда!!.. Татарину ее отдать, собакам на снедь — другого она не стоит… Да! Этак лучше всего!
Часа два с лишком бродил Чертопханов по своей комнате.
— Перфишка! — скомандовал он вдруг. — Сию минуту ступай в кабак; полведра водки притащи! Слышишь? Полведра, да живо! Чтобы водка сию секунду тут у меня на столе стояла.
Водка не замедлила появиться на столе Пантелея Еремеича, и он начал пить.

XIII

Кто бы тогда посмотрел на Чертопханова, кто бы мог быть свидетелем того угрюмого озлобления, с которым он осушал стакан за стаканом, — тот наверное почувствовал бы невольный страх. Ночь наступила; сальная свечка тускло горела на столе. Чертопханов перестал скитаться из угла в угол; он сидел весь красный, с помутившимися глазами, которые он то опускал на пол, то упорно устремлял в темное окно; вставал, наливал себе водки, выпивал ее, опять садился, опять уставлял глаза в одну точку и не шевелился — только дыхание его учащалось и лицо всё более краснело. Казалось, в нем созревало какое-то решение, которое его самого смущало, по к которому он постепенно привыкал; одна и та же мысль неотступно и безостановочно надвигалась всё ближе и ближе, одни и тот же образ рисовался всё яснее и яснее впереди, а в сердце, под раскаляющим напором тяжелого хмеля, раздражение злобы уже сменялось чувством зверства, и зловещая усмешка появлялась на губах…
— Ну, однако пора! — промолвил он каким-то деловым, почти скучливым тоном, — будет прохлаждаться-то!
Он выпил последний стакан водки, достал над кроватью пистолет — тот самый пистолет, из которого выстрелил в Машу, зарядил его, положил на «всякий случай» несколько пистонов в карман — и отправился на конюшню.
Сторож побежал было к нему, когда он стал отворять дверь, но он крикнул на него: «Это я! Аль не видишь? Отправляйся!» Сторож отступил немного в сторону. «Спать отправляйся! — опять крикнул на него Чертопханов, — нечего тебе тут стеречь! Эку невидаль, сокровище какое!» Он вошел в конюшню. Малек-Адель… ложный Малек-Адель лежал на постилке. Чертопханов толкнул его ногою, примолвив: «Вставай, ворона!» Потом отвязал недоуздок от яслей, снял и сбросил на землю попону — и, грубо повернув в стойле послушную лошадь, вывел ее вон на двор, а со двора в поле, к крайнему изумлению сторожа, который никак не мог понять, куда это барин отправляется ночью, с невзнузданною лошадью в поводу? Спросить его — он, разумеется, побоялся, а только проводил его глазами, пока он не исчез на повороте дороги, ведущей к соседнему лесу.

XIV

Чертопханов шел большими шагами, не останавливаясь и не оглядываясь; Малек-Адель — будем называть его этим именем до конца — покорно выступал за ним следом. Ночь была довольно светлая; Чертопханов мог различить зубчатый очерк леса, черневшего впереди сплошным пятном. Охваченный ночным холодом, он бы, наверное, захмелел от выпитой им водки, если бы… если бы не другой, более сильный хмель, который обуял его всего. Голова его отяжелела, кровь раскатисто стучала в горло и в уши, но он шел твердо и знал, куда шел.
Он решился убить Малек-Аделя; целый день он только об этом думал… Теперь он решился!
Он шел на это дело не то чтобы спокойно, а самоуверенно, бесповоротно, как идет человек, повинующийся чувству долга. Ему эта «штука» казалась очень «простою»: уничтожив самозванца, он разом поквитается со «всем» — и самого себя казнит за свою глупость, и перед настоящим своим другом оправдается, и целому свету докажет (Чертопханов очень заботился о «целом свете»), что с ним шутить нельзя… А главное: самого себя он уничтожит вместе с самозванцем, ибо на что ему еще жить? Как это всё укладывалось в его голове и почему это казалось ему так просто — объяснить не легко, хотя и не совсем невозможно: обиженный, одинокий, без близкой души человеческой, без гроша медного, да еще с кровью, зажженной вином, он находился в состоянии, близком к помешательству, а нет сомнения в том, что в самых нелепых выходках людей помешанных есть, на их глаза, своего рода логика и даже право. В праве своем Чертопханов был во всяком случае вполне уверен; он не колебался, он спешил исполнить приговор над виновным, не отдавая себе, впрочем, ясного отчета: кого он собственно обзывал этим именем?.. Правду говоря, он размышлял мало о том, что собирался сделать. «Надо, надо кончить, — вот что он твердил самому себе, тупо и строго, — кончить надо!»
А безвинный виновный трусил покорной рысцой за его спиною… Но в сердце Чертопханова не было жалости.

XV

Недалеко от опушки леса, куда он привел свою лошадь, тянулся небольшой овраг, до половины заросший дубовым кустарником. Чертопханов спустился туда… Малек-Адель спотыкнулся и чуть не упал на него.
— Аль задавить меня хочешь, проклятый! — вскрикнул Чертопханов и, словно защищаясь, выхватил пистолет из кармана. Уже не ожесточение испытывал он, а ту особенную одеревенелость чувства, которая, говорят, овладевает человеком перед совершением преступления. Но собственный голос испугал его — так дико прозвучал он под навесом темных ветвей, в гнилой и спертой сырости лесного оврага! К тому же, в ответ на его восклицание, какая-то большая птица внезапно затрепыхалась в верхушке дерева над его головою… Чертопханов дрогнул. Точно он разбудил свидетеля своему делу — и где же? в этом глухом месте, где он не должен был встретить ни одного живого существа…
— Ступай, чёрт, на все четыре стороны! — проговорил он сквозь зубы и, выпустив повод Малек-Аделя, с размаху ударил его по плечу прикладом пистолета. Малек-Адель немедленно повернулся назад, выкарабкался вон из оврага… и побежал. Но недолго слышался стук его копыт. Поднявшийся ветер мешал и застилал все звуки.
В свою очередь Чертопханов медленно выбрался из оврага, достиг опушки и поплелся по дороге домой. Он был недоволен собою; тяжесть, которую он чувствовал в голове, в сердце, распространилась по всем членам; он шел сердитый, темный, неудовлетворенный, голодный, словно кто обидел его, отнял у него добычу, пищу…
Самоубийце, которому помешали исполнить его намерение, знакомы подобные ощущения.
Вдруг что-то толкнуло его сзади, между плеч. Он оглянулся… Малек-Адель стоял посреди дороги. Он пришел следом за своим хозяином, он тронул его мордой… доложил о себе…
— А! — закричал Чертопханов, — ты сам, сам за смертью пришел! Так на же!
В мгновенье ока он выхватил пистолет, взвел курок, приставил дуло ко лбу Малек-Аделя, выстрелил…
Бедная лошадь шарахнулась в сторону, взвилась на дыбы, отскочила шагов на десять и вдруг грузно рухнула и захрипела, судорожно валяясь по земле…
Чертопханов зажал себе уши обеими руками и побежал. Колени подгибались под ним. И хмель, и злоба, и тупая самоуверенность — всё вылетело разом. Осталось одно чувство стыда и безобразия — да сознание, сознание несомненное, что на этот раз он и с собой покончил.

XVI

Недель шесть спустя казачок Перфишка почел долгом остановить проезжавшего мимо бессоновской усадьбы станового пристава.
— Чего тебе? — спросил блюститель порядка.
— Пожалуйте, ваше благородие, к нам в дом, — ответил казачок с низким поклоном, — Пантелей Еремеич, кажись, умирать собираются; так вот я и боюсь.
— Как? умирать? — переспросил становой.
— Точно так-с. Сперва они кажинный день водку кушали, а теперь вот в постель слегли, и уж оченно они худы стали. Я так полагаю, они теперь и понимать-то ничего не понимают. Без языка совсем.
Становой слез с телеги.
— Что же ты, за священником, по крайней мере, сходил? Исповедался твой барин? Причастился?
— Никак нет-с.
Становой нахмурился.
— Как же ты это так, братец? Разве этак можно, а? Иль ты не знаешь, что за это… ответственность бывает большая, а?
— Да я их и третьего дня и вчерась спрашивал, — подхватил оробевший казачок, — не прикажете ли, говорю, Пантелей Еремеич, за священником сбегать? «Молчи, говорит, дурак. Не в свое дело не суйся». А сегодня, как я стал докладывать, — только посмотрели на меня да усом повели.
— И много он пил водки? — спросил становой.
— Дюже много! Да вы уж сделайте милость, ваше благородие, пожалуйте к ним в комнату.
— Ну, веди! — проворчал становой и последовал за Перфишкой.
Удивительное зрелище его ожидало.
В задней комнате дома, сырой и темной, на убогой кровати, покрытой конскою попоной, с лохматой буркой вместо подушки, лежал Чертопханов, уже не бледный, а изжелта-зеленый, как бывают мертвецы, со ввалившимися глазами под глянцевитыми веками, с заостренным, но всё еще красноватым носом над взъерошенными усами. Лежал он одетый в неизменный свой архалук с патронами на груди и в черкесские синие шаровары. Папаха с малиновым верхом закрывала ему лоб до самых бровей. В одной руке Чертопханов держал охотничью нагайку, в другой — шитый кисет, последний подарок Маши. На столе возле кровати стоял пустой штоф; а в головах, пришпиленные булавками к стене, виднелись два акварельных рисунка: на одном, сколько можно было понять, был представлен толстый человек с гитарой в руках — вероятно, Недопюскин; другой изображал скачущего всадника… Лошадь походила на тех сказочных животных, которых рисуют дети на стенах и заборах; но старательно оттушеванные яблоки ее масти и патроны на груди всадника, острые носки его сапогов и громадные усы не оставляли места сомнению: этот рисунок долженствовал изобразить Пантелея Еремеича верхом на Малек-Аделе.
Изумленный становой не знал, что предпринять. Мертвая тишина царствовала в комнате. «Да уж он скончался», — подумал он и, возвысив голос, промолвил: — Пантелей Еремеич! А, Пантелей Еремеич!
Тогда произошло нечто необыкновенное. Глаза Чертопханова медленно раскрылись, потухшие зрачки двинулись сперва справа налево, потом слева направо, остановились на посетителе, увидали его… Что-то замерцало в их тусклой белизне, подобие взора в них проявилось; посиневшие губы постепенно расклеились, и послышался сиплый, уж точно гробовой голос:
— Столбовой дворянин Пантелей Чертопханов умирает; кто может ему препятствовать? Он никому не должен, ничего не требует… Оставьте его, люди! Идите!
Рука с нагайкой попыталась приподняться… Напрасно! Губы опять склеились, глаза закрылись — и по-прежнему лежал Чертопханов на своей жесткой кровати, вытянувшись как пласт и сдвинув подошвы.
— Дай знать, когда скончается, — шепнул, выходя из комнаты, становой Перфишке, — а за попом, я полагаю, сходить и теперь можно. Надо ж порядок соблюсти, особоровать его.
Перфишка в тот же день сходил за попом; а на следующее утро ему пришлось дать знать становому: Пантелей Еремеич скончался в ту же ночь.
Когда его хоронили, гроб его провожали два человека: казачок Перфишка да Мошель Лейба. Весть о кончине Чертопханова каким-то образом дошла до жида — и он не преминул отдать последний долг своему благодетелю.