Записки охотника тургенев рассказ свидание

• Полный текст
• Хорь и Калиныч
• Ермолай и мельничиха
• Малиновая вода
• Уездный лекарь
• Мой сосед Радилов
• Однодворец Овсянников
• Льгов
• Бежин луг
• Касьян с Красивой мечи
• Бурмистр
• Контора
• Бирюк
• Два помещика
• Лебедянь
• Татьяна Борисовна и ее племянник
• Смерть
• Певцы
• Петр Петрович Каратаев
• Свидание
• Гамлет Щигровского уезда
• Чертопханов и Недопюскин
• Конец Чертопханова
• Живые мощи
• Стучит!
• Лес и степь
• Примечания

Свидание

Я сидел в бере­зо­вой роще осе­нью, около поло­вины сен­тября. С самого утра пере­па­дал мел­кий дож­дик, сме­ня­е­мый по вре­ме­нам теп­лым сол­неч­ным сия­нием; была непо­сто­ян­ная погода. Небо то все заво­ла­ки­ва­лось рых­лыми белыми обла­ками, то вдруг местами рас­чи­ща­лось на мгно­ве­нье, и тогда из-за раз­дви­ну­тых туч пока­зы­ва­лась лазурь, ясная и лас­ко­вая, как пре­крас­ный глаз. Я сидел и гля­дел кру­гом, и слу­шал. Листья чуть шумели над моей голо­вой; по одному их шуму можно было узнать, какое тогда сто­яло время года. То был не весе­лый, сме­ю­щийся тре­пет весны, не мяг­кое шушу­ка­нье, не дол­гий говор лета, не роб­кое и холод­ное лепе­та­нье позд­ней осени, а едва слыш­ная, дре­мот­ная бол­товня. Сла­бый ветер чуть-чуть тянул по вер­хуш­кам. Внут­рен­ность рощи, влаж­ной от дождя, бес­пре­станно изме­ня­лась, смотря по тому, све­тило ли солнце или закры­ва­лось обла­ком; она то оза­ря­лась вся, словно вдруг в ней все улыб­ну­лось: тон­кие стволы не слиш­ком частых берез вне­запно при­ни­мали неж­ный отблеск белого шелка, лежав­шие на земле мел­кие листья вдруг пест­рели и заго­ра­лись чер­вон­ным золо­том, а кра­си­вые стебли высо­ких куд­ря­вых папо­рот­ни­ков, уже окра­шен­ных в свой осен­ний цвет, подоб­ный цвету пере­спе­лого вино­града, так и скво­зили, бес­ко­нечно пута­ясь и пере­се­ка­ясь перед гла­зами; то вдруг опять все кру­гом слегка синело: яркие краски мгно­венно гасли, березы сто­яли все белые, без блеску, белые, как только что выпав­ший снег, до кото­рого еще не кос­нулся холодно игра­ю­щий луч зим­него солнца; и украд­кой, лукаво, начи­нал сеяться и шеп­тать по лесу мель­чай­ший дождь. Листва на бере­зах была еще почти вся зелена, хотя заметно поблед­нела; лишь кое-где сто­яла одна, моло­день­кая, вся крас­ная или вся золо­тая, я надобно было видеть, как она ярко вспы­хи­вала на солнце, когда его лучи вне­запно про­би­ва­лись, скользя и пест­рея, сквозь частую сетку тон­ких веток, только что смы­тых свер­ка­ю­щим дождем. Ни одной птицы не было слышно: все при­юти­лись и замолкли; лишь изредка зве­нел сталь­ным коло­коль­чи­ком насмеш­ли­вый голо­сок синицы. Прежде чем я оста­но­вился в этом бере­зо­вом леску, я с своей соба­кой про­шел через высо­кую оси­но­вую рощу. Я, при­зна­юсь, не слиш­ком люблю это дерево – осину – с ее бледно-лило­вым ство­лом и серо-зеле­ной, метал­ли­че­ской лист­вой, кото­рую она взды­мает как можно выше и дро­жа­щим вее­ром рас­ки­ды­вает на воз­духе; не люблю я веч­ное кача­нье ее круг­лых неопрят­ных листьев, неловко при­цеп­лен­ных к длин­ным сте­бель­кам. Она бывает хороша только в иные лет­ние вечера, когда, воз­вы­ша­ясь отдельно среди низ­кого кустар­ника, при­хо­дится в упор рде­ю­щим лучам захо­дя­щего солнца и бле­стит и дро­жит, с кор­ней до вер­хушки обли­тая оди­на­ко­вым жел­тым баг­рян­цем, – или когда, в ясный вет­ре­ный день, она вся шумно стру­ится и лепе­чет на синем небе, и каж­дый лист ее, под­хва­чен­ный стрем­ле­ньем, как будто хочет сорваться, сле­теть и умчаться вдаль. Но вообще я не люблю этого дерева и потому, не оста­но­вясь в оси­но­вой роще для отдыха, добрался до бере­зо­вого леска, угнез­дился под одним дерев­цом, у кото­рого сучья начи­на­лись низко над зем­лей и, сле­до­ва­тельно, могли защи­тить меня от дождя, и, полю­бо­вав­шись окрест­ным видом, заснул тем без­мя­теж­ным и крот­ким сном, кото­рый зна­ком одним охотникам.

Не могу ска­зать, сколько я вре­мени про­спал, но когда я открыл глаза – вся внут­рен­ность леса была напол­нена солн­цем и во все направ­ле­нья, сквозь радостно шумев­шую листву, скво­зило и как бы искри­лось ярко-голу­бое небо; облака скры­лись, разо­гнан­ные взыг­рав­шим вет­ром; погода рас­чи­сти­лась, и в воз­духе чув­ство­ва­лась та осо­бен­ная, сухая све­жесть, кото­рая, напол­няя сердце каким-то бод­рым ощу­ще­ньем, почти все­гда пред­ска­зы­вает мир­ный и ясный вечер после ненаст­ного дня. Я собрался было встать и снова попы­тать сча­стья, как вдруг глаза мои оста­но­ви­лись на непо­движ­ном чело­ве­че­ском образе. Я вгля­делся: то была моло­дая кре­стьян­ская девушка. Она сидела в два­дцати шагах от меня, задум­чиво поту­пив голову и уро­нив обе руки на колени; на одной из них, до поло­вины рас­кры­той, лежал густой пучок поле­вых цве­тов и при каж­дом ее дыха­нье тихо сколь­зил на клет­ча­тую юбку. Чистая белая рубаха, застег­ну­тая у горла и кистей, ложи­лась корот­кими мяг­кими склад­ками около ее стана; круп­ные жел­тые бусы в два ряда спус­ка­лись с шеи на грудь. Она была очень недурна собою. Густые бело­ку­рые волосы пре­крас­ного пепель­ного цвета рас­хо­ди­лись двумя тща­тельно при­че­сан­ными полу­кру­гами из-под узкой алой повязки, надви­ну­той почти на самый лоб, белый, как сло­но­вая кость; осталь­ная часть ее лица едва заго­рела тем золо­ти­стым зага­ром, кото­рый при­ни­мает одна тон­кая кожа. Я не мог видеть ее глаз – она их не под­ни­мала; но я ясно видел ее тон­кие, высо­кие брови, ее длин­ные рес­ницы: они была влажны, и на одной из ее щек бли­стал на солнце высох­ший след слезы, оста­но­вив­шейся у самых губ, слегка поблед­нев­ших. Вся ее головка была очень мила; даже немного тол­стый и круг­лый нос ее не пор­тил. Мне осо­бенно нра­ви­лось выра­же­ние ее лица: так оно было про­сто и кротко, так грустно и так полно дет­ского недо­уме­нья перед соб­ствен­ной гру­стью. Она, видимо, ждала кого-то; в лесу что-то слабо хруст­нуло: она тот­час под­няла голову и огля­ну­лась; в про­зрач­ной тени быстро блес­нули передо мной ее глаза, боль­шие, свет­лые и пуг­ли­вые, как у лани. Несколько мгно­ве­ний при­слу­ши­ва­лась она, не сводя широко рас­кры­тых глаз с места, где раз­дался сла­бый звук, вздох­нула, повер­нула тихонько голову, еще ниже накло­ни­лась и при­ня­лась мед­ленно пере­би­рать цветы. Веки ее покрас­нели, горько шевель­ну­лись губы, и новая слеза про­ка­ти­лась из-под густых рес­ниц, оста­нав­ли­ва­ясь и лучи­сто свер­кая на щеке. Так про­шло довольно много вре­мени; бед­ная девушка не шеве­ли­лась, – лишь изредка тоск­ливо пово­дила руками и слу­шала, все слу­шала… Снова что-то зашу­мело по лесу, – она встре­пе­ну­лась. Шум не пере­ста­вал, ста­но­вился явствен­ней, при­бли­жался, послы­ша­лись нако­нец реши­тель­ные, про­вор­ные шаги. Она выпря­ми­лась и как будто оро­бела; ее вни­ма­тель­ный взор задро­жал, зажегся ожи­да­ньем. Сквозь чащу быстро замель­кала фигура муж­чины. Она вгля­де­лась, вспых­нула вдруг, радостно и счаст­ливо улыб­ну­лась, хотела было встать и тот­час опять поникла вся, поблед­нела, сму­ти­лась – и только тогда под­няла тре­пе­щу­щий, почти моля­щий взгляд на при­шед­шего чело­века, когда тот оста­но­вился рядом с ней.

Я с любо­пыт­ством посмот­рел на него из своей засады. При­зна­юсь, он не про­из­вел на меня при­ят­ного впе­чат­ле­ния. Это был, по всем при­зна­кам, изба­ло­ван­ный камер­ди­нер моло­дого, бога­того барина. Его одежда изоб­ли­чала при­тя­за­ние на вкус и щеголь­скую небреж­ность: на нем было коро­тень­кое пальто брон­зо­вого цвета, веро­ятно, с бар­ского плеча, застег­ну­тое доверху, розо­вый гал­сту­чек с лило­выми кон­чи­ками и бар­хат­ный чер­ный кар­туз с золо­тым галу­ном, надви­ну­тый на самые брови. Круг­лые ворот­нички его белой рубашки неми­ло­сердно под­пи­рали ему уши и резали щеки, а накрах­ма­лен­ные рука­вички закры­вали всю руку вплоть до крас­ных и кри­вых паль­цев, укра­шен­ных сереб­ря­ными и золо­тыми коль­цами с неза­буд­ками из бирюзы. Лицо его, румя­ное, све­жее, нахаль­ное, при­над­ле­жало к числу лиц, кото­рые, сколько я мог заме­тить, почти все­гда воз­му­щают муж­чин и, к сожа­ле­нию, очень часто нра­вятся жен­щи­нам. Он, видимо, ста­рался при­дать своим гру­бо­ва­тым чер­там выра­же­ние пре­зри­тель­ное и ску­ча­ю­щее; бес­пре­станно щурил свои и без того кро­шеч­ные мелочно-серые глазки, мор­щился, опус­кал углы губ, при­нуж­денно зевал и с небреж­ной, хотя не совсем лов­кой раз­вяз­но­стью то поправ­лял рукою рыже­ва­тые, ухар­ски закру­чен­ные виски, то щипал жел­тые воло­сики, тор­чав­шие на тол­стой верх­ней губе, – сло­вом, ломался нестер­пимо. Начал он ломаться, как только уви­дал моло­дую кре­стьянку, его ожи­дав­шую; мед­ленно, раз­ва­ли­стым шагом подо­шел он к ней, постоял, пере­дер­нул пле­чами, засу­нул обе руки в кар­маны пальто и, едва удо­стоив бед­ную девушку бег­лым и рав­но­душ­ным взгля­дом, опу­стился на землю.

– А что, – начал он, про­дол­жая гля­деть куда-то в сто­рону, качая ногою и зевая, – давно ты здесь?

Девушка не могла тот­час ему отвечать.

– Давно‑с, Вик­тор Алек­сан­дрыч, – про­го­во­рила она нако­нец едва слыш­ным голосом.

– А! (Он снял кар­туз, вели­че­ственно про­вел рукою по густым, туго зави­тым воло­сам, начи­нав­шимся почти у самых бро­вей, и, с досто­ин­ством посмот­рев кру­гом, бережно при­крыл опять свою дра­го­цен­ную голову.) А я было совсем и поза­был. При­том, вишь, дож­дик! (Он опять зев­нул.) Дела про­пасть: за всем не усмот­ришь, а тот еще бра­нится. Мы зав­тра едем…

– Зав­тра? – про­из­несла девушка и устре­мила на него испу­ган­ный взор.

– Зав­тра… Ну, ну, ну, пожа­луй­ста, – под­хва­тил он поспешно и с доса­дой, уви­дев, что она затре­пе­тала вся и тихо накло­нила голову, – пожа­луй­ста, Аку­лина, не плачь. Ты зна­ешь, я этого тер­петь не могу. (И он намор­щил свой тупой нос.) А то я сей­час уйду… Что за глу­по­сти – хныкать!

– Ну, не буду, не буду, – тороп­ливо про­из­несла Аку­лина, с уси­лием гло­тая слезы. – Так вы зав­тра едете? – при­ба­вила она после неболь­шого мол­ча­нья. – Когда-то Бог при­ве­дет опять уви­деться с вами, Вик­тор Александрыч?

– Уви­димся, уви­димся. Не в буду­щем году – так после. Барин-то, кажется, в Петер­бурге на службу посту­пить желает, – про­дол­жал он, выго­ва­ри­вая слова небрежно и несколько в нос, – а может быть, и за гра­ницу уедем.

– Вы меня забу­дете, Вик­тор Алек­сан­дрыч, – печально про­мол­вила Акулина.

– Нет, отчего же? Я тебя не забуду: только ты будь умна, не дурачься, слу­шайся отца… А я тебя не забуду – не-ет. (И он спо­койно потя­нулся и опять зевнул.)

– Не забы­вайте меня, Вик­тор Алек­сан­дрыч, – про­дол­жала она умо­ля­ю­щим голо­сом. – Уж, кажется, я на что вас любила, все, кажется, для вас… Вы гово­рите, отца мне слу­шаться, Вик­тор Алек­сан­дрыч… Да как же мне отца-то слушаться…

– А что? (Он про­из­нес эти слова как бы из желудка, лежа на спине и под­ло­жив руки под голову.)

– Да как же, Вик­тор Алек­сан­дрыч, – вы сами знаете…

Она умолкла. Вик­тор поиг­рал сталь­ной цепоч­кой своих часов.

– Ты, Аку­лина, девка неглу­пая, – заго­во­рил он нако­нец, – потому вздору не говори. Я тво­его же добра желаю, пони­ма­ешь ты меня? Конечно, ты не глупа, не совсем мужичка, так ска­зать; и твоя мать тоже не все­гда мужич­кой была. Все же ты без обра­зо­ва­нья, – стало быть, должна слу­шаться, когда тебе говорят.

– Да страшно, Вик­тор Александрыч.

– И‑и, какой вздор, моя любез­ная: в чем нашла страх! Что это у тебя, – при­ба­вил он, подви­нув­шись к ней, – цветы?

– Цветы, – уныло отве­чала Аку­лина. – Это я поле­вой рябинки нарвала, – про­дол­жала она, несколько ожи­вив­шись, – это для телят хорошо. А это вот череда – про­тив золо­тухи. Вот погля­дите-ка, какой чуд­ный цве­тик; такого чуд­ного цве­тика я еще отро­дясь не видала. Вот неза­будки, а вот мат­кина-душка… А вот это я для вас, – при­ба­вила она, доста­вая из-под жел­той рябинки неболь­шой пучок голу­бень­ких василь­ков, пере­вя­зан­ных тонень­кой трав­кой, – хотите?

Вик­тор лениво про­тя­нул руку, взял, небрежно поню­хал цветы и начал вер­теть их в паль­цах, с задум­чи­вой важ­но­стью посмат­ри­вая вверх. Аку­лина гля­дела на него… В ее груст­ном взоре было столько неж­ной пре­дан­но­сти, бла­го­го­вей­ной покор­но­сти и любви. Она и боя­лась-то его, и не смела пла­кать, и про­ща­лась с ним, и любо­ва­лась им в послед­ний раз; а он лежал, раз­ва­лясь, как сул­тан, и с вели­ко­душ­ным тер­пе­ньем и снис­хо­ди­тель­но­стью сно­сил ее обо­жа­нье. Я, при­зна­юсь, с него­до­ва­ньем рас­смат­ри­вал его крас­ное лицо, на кото­ром сквозь при­творно пре­зри­тель­ное рав­но­ду­шие про­гля­ды­вало удо­вле­тво­рен­ное, пре­сы­щен­ное само­лю­бие. Аку­лина была так хороша в это мгно­ве­ние; вся душа ее довер­чиво, страстно рас­кры­ва­лась перед ним, тяну­лась и ласти­лась к нему, а он… он уро­нил васильки на траву, достал из боко­вого кар­мана пальто круг­лое стек­лышко в брон­зо­вой оправе и при­нялся втис­ки­вать его в глаз; но, как он ни ста­рался удер­жать его нахму­рен­ной бро­вью, при­под­ня­той щекой и даже носом – стек­лышко все выва­ли­ва­лось и падало ему в руку.

– Что это? – спро­сила нако­нец изум­лен­ная Акулина.

– Лор­нет, – отве­чал он с важностью.

– Для чего?

– А чтоб лучше видеть.

– Пока­жите-ка.

Вик­тор помор­щился, но дал ей стеклышко.

– Не раз­бей, смотри.

– Небось, не разо­бью. (Она робко под­несла его к глазу.) Я ничего не вижу, – невинно про­го­во­рила она.

– Да ты глаз-то, глаз-то зажмурь, – воз­ра­зил он голо­сом недо­воль­ного настав­ника. (Она зажму­рила глаз, перед кото­рым дер­жала стек­лышко.) Да не тот, не тот, глу­пая! Дру­гой! – вос­клик­нул Вик­тор и, не давши ей испра­вить свою ошибку, отнял у ней лорнет.

Аку­лина покрас­нела, чуть-чуть засме­я­лась и отвернулась.

– Видно, нам не годится, – про­мол­вила она.

– Еще бы!

Бед­няжка помол­чала и глу­боко вздохнула.

– Ах, Вик­тор Алек­сан­дрыч, как это будет нам быть без вас! – ска­зала она вдруг.

Вик­тор вытер лор­нет полой и поло­жил его обратно в карман.

– Да, да, – заго­во­рил он нако­нец, – тебе сна­чала будет тяжело, точно. (Он снис­хо­ди­тельно потре­пал ее по плечу; она тихонько достала с сво­его плеча его руку и робко ее поце­ло­вала.) Ну, да, да, ты точно девка доб­рая, – про­дол­жал он, само­до­вольно улыб­нув­шись, – но что же делать? Ты сама посуди! Нам с бари­ном нельзя же здесь оста­ваться; теперь скоро зима, а в деревне – зимой – ты сама зна­ешь – про­сто сквер­ность. То ли дело в Петер­бурге! Там про­сто такие чудеса, каких ты, глу­пая, и во сне себе пред­ста­вить не можешь. Дома какие, улицы, а обче­ство, обра­зо­ва­нье – про­сто удив­ле­нье!.. (Аку­лина слу­шала его с пожи­ра­ю­щим вни­ма­ньем, слегка рас­крыв губы, как ребе­нок.) Впро­чем, – при­ба­вил он, заво­ро­чав­шись на земле, – к чему я тебе это все говорю? Ведь ты этого понять не можешь.

– Отчего же, Вик­тор Алек­сан­дрыч? Я поняла; я все поняла.

– Вишь какая!

Аку­лина потупилась.

– Прежде вы со мной не так гова­ри­вали, Вик­тор Алек­сан­дрыч, – про­го­во­рила она, не под­ни­мая глаз.

– Прежде?.. прежде! Вишь ты!.. Прежде! – заме­тил он, как бы негодуя.

Они оба помолчали.

– Однако мне пора идти, – про­го­во­рил Вик­тор и уже оперся было на локоть…

– Подо­ждите еще немножко, – умо­ля­ю­щим голо­сом про­из­несла Акулина.

– Чего ждать?.. Ведь уж я про­стился с тобой.

– Подо­ждите, – повто­рила Акулина.

Вик­тор опять улегся и при­нялся посви­сты­вать. Аку­лина все не спус­кала с него глаз. Я мог заме­тить, что она поне­многу при­хо­дила в вол­не­нье: ее губы подер­ги­вало, блед­ные ее щеки слабо заалелись…

– Вик­тор Алек­сан­дрыч, – заго­во­рила она нако­нец пре­ры­ва­ю­щимся голо­сом, – вам грешно, вам грешно, Вик­тор Алек­сан­дрыч, ей-Богу!

– Что такое грешно? – спро­сил он, нахму­рив брови, и слегка при­под­нял и повер­нул к ней голову.

– Грешно, Вик­тор Алек­сан­дрыч. Хоть бы доб­рое сло­вечко мне ска­зали на про­ща­нье; хоть бы сло­вечко мне ска­зали, горе­мыч­ной сиротинушке…

– Да что я тебе скажу?

– Я не знаю; вы это лучше зна­ете, Вик­тор Алек­сан­дрыч. Вот вы едете, и хоть бы сло­вечко… Чем я заслужила?

– Какая же ты стран­ная! Что ж я могу?

– Хоть бы словечко…

– Ну, заря­дила одно и то же, – про­мол­вил он с доса­дой и встал.

– Не сер­ди­тесь, Вик­тор Алек­сан­дрыч, – поспешно при­ба­вила она, едва сдер­жи­вая слезы.

– Я не сер­жусь, а только ты глупа… Чего ты хочешь? Ведь я на тебе жениться не могу? ведь не могу? Ну, так чего ж ты хочешь? чего? (Он уткнулся лицом, как бы ожи­дая ответа, и рас­то­пы­рил пальцы.)

– Я ничего… ничего не хочу, – отве­чала она, заи­ка­ясь и едва осме­ли­ва­ясь про­сти­рать к нему тре­пе­щу­щие руки, – а так хоть бы сло­вечко, на прощанье…

И слезы поли­лись у ней ручьем.

– Ну, так и есть, пошла пла­кать, – хлад­но­кровно про­мол­вил Вик­тор, надви­гая сзади кар­туз на глаза.

– Я ничего не хочу, – про­дол­жала она, всхли­пы­вая и закрыв лицо обе­ими руками, – но каково же мне теперь в семье, каково же мне? И что же со мной будет, что ста­нется со мной, горе­мыч­ной? За неми­лого выда­дут сиро­ти­ночку… Бед­ная моя головушка!

– При­пе­вай, при­пе­вай, – впол­го­лоса про­бор­мо­тал Вик­тор, пере­ми­на­ясь на месте.

– А он хоть бы сло­вечко, хоть бы одно… Дескать, Аку­лина, дескать, я…

Вне­зап­ные, над­ры­ва­ю­щие грудь рыда­нья не дали ей докон­чить речи – она пова­ли­лась лицом на траву и горько, горько запла­кала… Все ее тело судо­рожно вол­но­ва­лось, заты­лок так и под­ни­мался у ней… Долго сдер­жан­ное горе хлы­нуло нако­нец пото­ком. Вик­тор постоял над нею, постоял, пожал пле­чами, повер­нулся и ушел боль­шими шагами.

Про­шло несколько мгно­ве­ний… Она при­тихла, под­няла голову, вско­чила, огля­ну­лась и всплес­нула руками; хотела было бежать за ним, но ноги у ней под­ко­си­лись – она упала на колени… Я не выдер­жал и бро­сился к ней; но едва успела она вгля­деться в меня, как откуда взя­лись силы – она с сла­бым кри­ком под­ня­лась и исчезла за дере­вьями, оста­вив раз­бро­сан­ные цветы на земле.

Я постоял, под­нял пучок василь­ков и вышел из рощи в поле. Солнце сто­яло низко на бледно-ясном небе, лучи его тоже как будто поблекли и похо­ло­дели: они не сияли, они раз­ли­ва­лись ров­ным, почти водя­ни­стым све­том. До вечера оста­ва­лось не более полу­часа, а заря едва-едва зажи­га­лась. Поры­ви­стый ветер быстро мчался мне навстречу через жел­тое, высох­шее жни­вье; тороп­ливо взды­ма­ясь перед ним, стре­ми­лись мимо, через дорогу, вдоль опушки, малень­кие, поко­роб­лен­ные листья; сто­рона рощи, обра­щен­ная сте­ною в поле, вся дро­жала и свер­кала мел­ким свер­ка­ньем, четко, но не ярко; на крас­но­ва­той траве, на былин­ках, на соло­мин­ках – всюду бле­стели и вол­но­ва­лись бес­чис­лен­ные нити осен­них пау­тин. Я оста­но­вился… Мне стало грустно; сквозь неве­се­лую, хотя све­жую улыбку увя­да­ю­щей при­роды, каза­лось, про­кра­ды­вался уны­лый страх неда­ле­кой зимы. Высоко надо мной, тяжело и, резко рас­се­кая воз­дух кры­лами, про­ле­тел осто­рож­ный ворон, повер­нул голову, посмот­рел на меня сбоку, взмыл и, отры­ви­сто кар­кая, скрылся за лесом; боль­шое стадо голу­бей резво про­нес­лось с гумна и, вне­запно закру­жив­шись стол­бом, хло­пот­ливо рас­се­лось по полю – при­знак осени! Кто-то про­ехал за обна­жен­ным хол­мом, громко стуча пустой телегой…

Я вер­нулся домой; но образ бед­ной Аку­лины долго не выхо­дил из моей головы, и васильки ее, давно увяд­шие, до сих пор хра­нятся у меня…

Я сидел в березовой роще осенью, около половины сентября. С самого утра перепадал мелкий дождик, сменяемый по временам теплым солнечным сиянием; была непостоянная погода. Небо то все заволакивалось рыхлыми белыми облаками, то вдруг местами расчищалось на мгновенье, и тогда из-за раздвинутых туч показывалась лазурь, ясная и ласковая, как прекрасный глаз. Я сидел и глядел кругом, и слушал. Листья чуть шумели над моей головой; по одному их шуму можно было узнать, какое тогда стояло время года. То был не веселый, смеющийся трепет весны, не мягкое шушуканье, не долгий говор лета, не робкое и холодное лепетанье поздней осени, а едва слышная, дремотная болтовня. Слабый ветер чуть-чуть тянул по верхушкам. Внутренность рощи, влажной от дождя, беспрестанно изменялась, смотря по тому, светило ли солнце или закрывалось облаком; она то озарялась вся, словно вдруг в ней все улыбнулось: тонкие стволы не слишком частых берез внезапно принимали нежный отблеск белого шелка, лежавшие на земле мелкие листья вдруг пестрели и загорались червонным золотом, а красивые стебли высоких кудрявых папоротников, уже окрашенных в свой осенний цвет, подобный цвету переспелого винограда, так и сквозили, бесконечно путаясь и пересекаясь перед глазами; то вдруг опять все кругом слегка синело: яркие краски мгновенно гасли, березы стояли все белые, без блеску, белые, как только что выпавший снег, до которого еще не коснулся холодно играющий луч зимнего солнца; и украдкой, лукаво, начинал сеяться и шептать по лесу мельчайший дождь. Листва на березах была еще почти вся зелена, хотя заметно побледнела; лишь кое-где стояла одна, молоденькая, вся красная или вся золотая, я надобно было видеть, как она ярко вспыхивала на солнце, когда его лучи внезапно пробивались, скользя и пестрея, сквозь частую сетку тонких веток, только что смытых сверкающим дождем. Ни одной птицы не было слышно: все приютились и замолкли; лишь изредка звенел стальным колокольчиком насмешливый голосок синицы. Прежде чем я остановился в этом березовом леску, я с своей собакой прошел через высокую осиновую рощу. Я, признаюсь, не слишком люблю это дерево — осину — с ее бледно-лиловым стволом и серо-зеленой, металлической листвой, которую она вздымает как можно выше и дрожащим веером раскидывает на воздухе; не люблю я вечное качанье ее круглых неопрятных листьев, неловко прицепленных к длинным стебелькам. Она бывает хороша только в иные летние вечера, когда, возвышаясь отдельно среди низкого кустарника, приходится в упор рдеющим лучам заходящего солнца и блестит и дрожит, с корней до верхушки облитая одинаковым желтым багрянцем, — или когда, в ясный ветреный день, она вся шумно струится и лепечет на синем небе, и каждый лист ее, подхваченный стремленьем, как будто хочет сорваться, слететь и умчаться вдаль. Но вообще я не люблю этого дерева и потому, не остановясь в осиновой роще для отдыха, добрался до березового леска, угнездился под одним деревцом, у которого сучья начинались низко над землей и, следовательно, могли защитить меня от дождя, и, полюбовавшись окрестным видом, заснул тем безмятежным и кротким сном, который знаком одним охотникам.

Не могу сказать, сколько я времени проспал, но когда я открыл глаза — вся внутренность леса была наполнена солнцем и во все направленья, сквозь радостно шумевшую листву, сквозило и как бы искрилось ярко-голубое небо; облака скрылись, разогнанные взыгравшим ветром; погода расчистилась, и в воздухе чувствовалась та особенная, сухая свежесть, которая, наполняя сердце каким-то бодрым ощущеньем, почти всегда предсказывает мирный и ясный вечер после ненастного дня. Я собрался было встать и снова попытать счастья, как вдруг глаза мои остановились на неподвижном человеческом образе. Я вгляделся: то была молодая крестьянская девушка. Она сидела в двадцати шагах от меня, задумчиво потупив голову и уронив обе руки на колени; на одной из них, до половины раскрытой, лежал густой пучок полевых цветов и при каждом ее дыханье тихо скользил на клетчатую юбку. Чистая белая рубаха, застегнутая у горла и кистей, ложилась короткими мягкими складками около ее стана; крупные желтые бусы в два ряда спускались с шеи на грудь. Она была очень недурна собою. Густые белокурые волосы прекрасного пепельного цвета расходились двумя тщательно причесанными полукругами из-под узкой алой повязки, надвинутой почти на самый лоб, белый, как слоновая кость; остальная часть ее лица едва загорела тем золотистым загаром, который принимает одна тонкая кожа. Я не мог видеть ее глаз — она их не поднимала; но я ясно видел ее тонкие, высокие брови, ее длинные ресницы: они была влажны, и на одной из ее щек блистал на солнце высохший след слезы, остановившейся у самых губ, слегка побледневших. Вся ее головка была очень мила; даже немного толстый и круглый нос ее не портил. Мне особенно нравилось выражение ее лица: так оно было просто и кротко, так грустно и так полно детского недоуменья перед собственной грустью. Она, видимо, ждала кого-то; в лесу что-то слабо хрустнуло: она тотчас подняла голову и оглянулась; в прозрачной тени быстро блеснули передо мной ее глаза, большие, светлые и пугливые, как у лани. Несколько мгновений прислушивалась она, не сводя широко раскрытых глаз с места, где раздался слабый звук, вздохнула, повернула тихонько голову, еще ниже наклонилась и принялась медленно перебирать цветы. Веки ее покраснели, горько шевельнулись губы, и новая слеза прокатилась из-под густых ресниц, останавливаясь и лучисто сверкая на щеке. Так прошло довольно много времени; бедная девушка не шевелилась, — лишь изредка тоскливо поводила руками и слушала, все слушала… Снова что-то зашумело по лесу, — она встрепенулась. Шум не переставал, становился явственней, приближался, послышались наконец решительные, проворные шаги. Она выпрямилась и как будто оробела; ее внимательный взор задрожал, зажегся ожиданьем. Сквозь чащу быстро замелькала фигура мужчины. Она вгляделась, вспыхнула вдруг, радостно и счастливо улыбнулась, хотела было встать и тотчас опять поникла вся, побледнела, смутилась — и только тогда подняла трепещущий, почти молящий взгляд на пришедшего человека, когда тот остановился рядом с ней.

Я с любопытством посмотрел на него из своей засады. Признаюсь, он не произвел на меня приятного впечатления. Это был, по всем признакам, избалованный камердинер молодого, богатого барина. Его одежда изобличала притязание на вкус и щегольскую небрежность: на нем было коротенькое пальто бронзового цвета, вероятно, с барского плеча, застегнутое доверху, розовый галстучек с лиловыми кончиками и бархатный черный картуз с золотым галуном, надвинутый на самые брови. Круглые воротнички его белой рубашки немилосердно подпирали ему уши и резали щеки, а накрахмаленные рукавички закрывали всю руку вплоть до красных и кривых пальцев, украшенных серебряными и золотыми кольцами с незабудками из бирюзы. Лицо его, румяное, свежее, нахальное, принадлежало к числу лиц, которые, сколько я мог заметить, почти всегда возмущают мужчин и, к сожалению, очень часто нравятся женщинам. Он, видимо, старался придать своим грубоватым чертам выражение презрительное и скучающее; беспрестанно щурил свои и без того крошечные мелочно-серые глазки, морщился, опускал углы губ, принужденно зевал и с небрежной, хотя не совсем ловкой развязностью то поправлял рукою рыжеватые, ухарски закрученные виски, то щипал желтые волосики, торчавшие на толстой верхней губе, — словом, ломался нестерпимо. Начал он ломаться, как только увидал молодую крестьянку, его ожидавшую; медленно, развалистым шагом подошел он к ней, постоял, передернул плечами, засунул обе руки в карманы пальто и, едва удостоив бедную девушку беглым и равнодушным взглядом, опустился на землю.

Читать дальше

Свидание

Свидание. Иван Сергеевич Тургенев

Я сидел в березовой роще осенью, около половины сентября. С самого утра перепадал мелкий дождик, сменяемый по временам теплым солнечным сиянием; была непостоянная погода. Небо то все заволакивалось рыхлыми белыми облаками, то вдруг местами расчищалось на мгновенье, и тогда из-за раздвинутых туч показывалась лазурь, ясная и ласковая, как прекрасный глаз. Я сидел и глядел кругом, и слушал. Листья чуть шумели над моей головой; по одному их шуму можно было узнать, какое тогда стояло время года. То был не веселый, смеющийся трепет весны, не мягкое шушуканье, не долгий говор лета, не робкое и холодное лепетанье поздней осени, а едва слышная, дремотная болтовня. Слабый ветер чуть-чуть тянул по верхушкам. Внутренность рощи, влажной от дождя, беспрестанно изменялась, смотря по тому, светило ли солнце или закрывалось облаком; она то озарялась вся, словно вдруг в ней все улыбнулось: тонкие стволы не слишком частых берез внезапно принимали нежный отблеск белого шелка, лежавшие на земле мелкие листья вдруг пестрели и загорались червонным золотом, а красивые стебли высоких кудрявых папоротников, уже окрашенных в свой осенний цвет, подобный цвету переспелого винограда, так и сквозили, бесконечно путаясь и пересекаясь перед глазами; то вдруг опять все кругом слегка синело: яркие краски мгновенно гасли, березы стояли все белые, без блеску, белые, как только что выпавший снег, до которого еще не коснулся холодно играющий луч зимнего солнца; и украдкой, лукаво, начинал сеяться и шептать по лесу мельчайший дождь. Листва на березах была еще почти вся зелена, хотя заметно побледнела; лишь кое-где стояла одна, молоденькая, вся красная или вся золотая, я надобно было видеть, как она ярко вспыхивала на солнце, когда его лучи внезапно пробивались, скользя и пестрея, сквозь частую сетку тонких веток, только что смытых сверкающим дождем. Ни одной птицы не было слышно: все приютились и замолкли; лишь изредка звенел стальным колокольчиком насмешливый голосок синицы. Прежде чем я остановился в этом березовом леску, я с своей собакой прошел через высокую осиновую рощу. Я, признаюсь, не слишком люблю это дерево — осину — с ее бледно-лиловым стволом и серо-зеленой, металлической листвой, которую она вздымает как можно выше и дрожащим веером раскидывает на воздухе; не люблю я вечное качанье ее круглых неопрятных листьев, неловко прицепленных к длинным стебелькам. Она бывает хороша только в иные летние вечера, когда, возвышаясь отдельно среди низкого кустарника, приходится в упор рдеющим лучам заходящего солнца и блестит и дрожит, с корней до верхушки облитая одинаковым желтым багрянцем, — или когда, в ясный ветреный день, она вся шумно струится и лепечет на синем небе, и каждый лист ее, подхваченный стремленьем, как будто хочет сорваться, слететь и умчаться вдаль. Но вообще я не люблю этого дерева и потому, не остановясь в осиновой роще для отдыха, добрался до березового леска, угнездился под одним деревцом, у которого сучья начинались низко над землей и, следовательно, могли защитить меня от дождя, и, полюбовавшись окрестным видом, заснул тем безмятежным и кротким сном, который знаком одним охотникам.

Не могу сказать, сколько я времени проспал, но когда я открыл глаза — вся внутренность леса была наполнена солнцем и во все направленья, сквозь радостно шумевшую листву, сквозило и как бы искрилось ярко-голубое небо; облака скрылись, разогнанные взыгравшим ветром; погода расчистилась, и в воздухе чувствовалась та особенная, сухая свежесть, которая, наполняя сердце каким-то бодрым ощущеньем, почти всегда предсказывает мирный и ясный вечер после ненастного дня. Я собрался было встать и снова попытать счастья, как вдруг глаза мои остановились на неподвижном человеческом образе. Я вгляделся: то была молодая крестьянская девушка. Она сидела в двадцати шагах от меня, задумчиво потупив голову и уронив обе руки на колени; на одной из них, до половины раскрытой, лежал густой пучок полевых цветов и при каждом ее дыханье тихо скользил на клетчатую юбку. Чистая белая рубаха, застегнутая у горла и кистей, ложилась короткими мягкими складками около ее стана; крупные желтые бусы в два ряда спускались с шеи на грудь. Она была очень недурна собою. Густые белокурые волосы прекрасного пепельного цвета расходились двумя тщательно причесанными полукругами из-под узкой алой повязки, надвинутой почти на самый лоб, белый, как слоновая кость; остальная часть ее лица едва загорела тем золотистым загаром, который принимает одна тонкая кожа. Я не мог видеть ее глаз — она их не поднимала; но я ясно видел ее тонкие, высокие брови, ее длинные ресницы: они была влажны, и на одной из ее щек блистал на солнце высохший след слезы, остановившейся у самых губ, слегка побледневших. Вся ее головка была очень мила; даже немного толстый и круглый нос ее не портил. Мне особенно нравилось выражение ее лица: так оно было просто и кротко, так грустно и так полно детского недоуменья перед собственной грустью. Она, видимо, ждала кого-то; в лесу что-то слабо хрустнуло: она тотчас подняла голову и оглянулась; в прозрачной тени быстро блеснули передо мной ее глаза, большие, светлые и пугливые, как у лани. Несколько мгновений прислушивалась она, не сводя широко раскрытых глаз с места, где раздался слабый звук, вздохнула, повернула тихонько голову, еще ниже наклонилась и принялась медленно перебирать цветы. Веки ее покраснели, горько шевельнулись губы, и новая слеза прокатилась из-под густых ресниц, останавливаясь и лучисто сверкая на щеке. Так прошло довольно много времени; бедная девушка не шевелилась, — лишь изредка тоскливо поводила руками и слушала, все слушала… Снова что-то зашумело по лесу, — она встрепенулась. Шум не переставал, становился явственней, приближался, послышались наконец решительные, проворные шаги. Она выпрямилась и как будто оробела; ее внимательный взор задрожал, зажегся ожиданьем. Сквозь чащу быстро замелькала фигура мужчины. Она вгляделась, вспыхнула вдруг, радостно и счастливо улыбнулась, хотела было встать и тотчас опять поникла вся, побледнела, смутилась — и только тогда подняла трепещущий, почти молящий взгляд на пришедшего человека, когда тот остановился рядом с ней.

Я с любопытством посмотрел на него из своей засады. Признаюсь, он не произвел на меня приятного впечатления. Это был, по всем признакам, избалованный камердинер молодого, богатого барина. Его одежда изобличала притязание на вкус и щегольскую небрежность: на нем было коротенькое пальто бронзового цвета, вероятно, с барского плеча, застегнутое доверху, розовый галстучек с лиловыми кончиками и бархатный черный картуз с золотым галуном, надвинутый на самые брови. Круглые воротнички его белой рубашки немилосердно подпирали ему уши и резали щеки, а накрахмаленные рукавички закрывали всю руку вплоть до красных и кривых пальцев, украшенных серебряными и золотыми кольцами с незабудками из бирюзы. Лицо его, румяное, свежее, нахальное, принадлежало к числу лиц, которые, сколько я мог заметить, почти всегда возмущают мужчин и, к сожалению, очень часто нравятся женщинам. Он, видимо, старался придать своим грубоватым чертам выражение презрительное и скучающее; беспрестанно щурил свои и без того крошечные мелочно-серые глазки, морщился, опускал углы губ, принужденно зевал и с небрежной, хотя не совсем ловкой развязностью то поправлял рукою рыжеватые, ухарски закрученные виски, то щипал желтые волосики, торчавшие на толстой верхней губе, — словом, ломался нестерпимо. Начал он ломаться, как только увидал молодую крестьянку, его ожидавшую; медленно, развалистым шагом подошел он к ней, постоял, передернул плечами, засунул обе руки в карманы пальто и, едва удостоив бедную девушку беглым и равнодушным взглядом, опустился на землю.

— А что, — начал он, продолжая глядеть куда-то в сторону, качая ногою и зевая, — давно ты здесь?

Девушка не могла тотчас ему отвечать.

— Давно-с, Виктор Александрыч, — проговорила она наконец едва слышным голосом.

— А! (Он снял картуз, величественно провел рукою по густым, туго завитым волосам, начинавшимся почти у самых бровей, и, с достоинством посмотрев кругом, бережно прикрыл опять свою драгоценную голову.) А я было совсем и позабыл. Притом, вишь, дождик! (Он опять зевнул.) Дела пропасть: за всем не усмотришь, а тот еще бранится. Мы завтра едем…

— Завтра? — произнесла девушка и устремила на него испуганный взор.

— Завтра… Ну, ну, ну, пожалуйста, — подхватил он поспешно и с досадой, увидев, что она затрепетала вся и тихо наклонила голову, — пожалуйста, Акулина, не плачь. Ты знаешь, я этого терпеть не могу. (И он наморщил свой тупой нос.) А то я сейчас уйду… Что за глупости — хныкать!

— Ну, не буду, не буду, — торопливо произнесла Акулина, с усилием глотая слезы. — Так вы завтра едете? — прибавила она после небольшого молчанья. — Когда-то Бог приведет опять увидеться с вами, Виктор Александрыч?

— Увидимся, увидимся. Не в будущем году — так после. Барин-то, кажется, в Петербурге на службу поступить желает, — продолжал он, выговаривая слова небрежно и несколько в нос, — а может быть, и за границу уедем.

— Вы меня забудете, Виктор Александрыч, — печально промолвила Акулина.

— Нет, отчего же? Я тебя не забуду: только ты будь умна, не дурачься, слушайся отца… А я тебя не забуду — не-ет. (И он спокойно потянулся и опять зевнул.)

— Не забывайте меня, Виктор Александрыч, — продолжала она умоляющим голосом. — Уж, кажется, я на что вас любила, все, кажется, для вас… Вы говорите, отца мне слушаться, Виктор Александрыч… Да как же мне отца-то слушаться…

— А что? (Он произнес эти слова как бы из желудка, лежа на спине и подложив руки под голову.)

— Да как же, Виктор Александрыч, — вы сами знаете…

Она умолкла. Виктор поиграл стальной цепочкой своих часов.

— Ты, Акулина, девка неглупая, — заговорил он наконец, — потому вздору не говори. Я твоего же добра желаю, понимаешь ты меня? Конечно, ты не глупа, не совсем мужичка, так сказать; и твоя мать тоже не всегда мужичкой была. Все же ты без образованья, — стало быть, должна слушаться, когда тебе говорят.

— Да страшно, Виктор Александрыч.

— И-и, какой вздор, моя любезная: в чем нашла страх! Что это у тебя, — прибавил он, подвинувшись к ней, — цветы?

— Цветы, — уныло отвечала Акулина. — Это я полевой рябинки нарвала, — продолжала она, несколько оживившись, — это для телят хорошо. А это вот череда — против золотухи. Вот поглядите-ка, какой чудный цветик; такого чудного цветика я еще отродясь не видала. Вот незабудки, а вот маткина-душка… А вот это я для вас, — прибавила она, доставая из-под желтой рябинки небольшой пучок голубеньких васильков, перевязанных тоненькой травкой, — хотите?

Виктор лениво протянул руку, взял, небрежно понюхал